Личность - [6]

Лицо моего собеседника прояснилось, выцветшие синие глаза затеплились. Меня это страшно заинтересовало, я готовилась услышать необыкновенно фантастическую историю, Добрый же тем временем несколькими фразами рассказал об этих лекциях, упомянул, что Потурецкий был уроженцем Заглембе и считался «красным», второй раз он с ним встретился в Гурниках, когда приехал туда к матери.

— В то время я уже был в партии, — добавил он. — Брат Войтек меня вовлек. В Гурники же я приехал искать работу по специальности. Да, прекрасный, большой человек был товарищ «Штерн».

— Кто? — Я надеялась, что разговор пойдет о живописи, а не о незнакомых мне людях, тут я вспомнила, что мне говорили о трудовых успехах Яна Доброго, а потом о его снятии со всех постов, я боялась этих воспоминаний, они мне были ни к чему.

— «Штерн». Эту подпольную кличку Потурецкий взял после сентября тридцать девятого года, точнее в декабре, когда мы организовывали партию.

Он смеется надо мной, подумала я, я ведь хорошо помню со школы, что в декабре 1939 года Польской рабочей партии — ППР, еще не было, он что, издевается над моей молодостью? Я разозлилась, хотя мне нельзя этого было делать, так как я должна была выполнить задание, несмотря на недоброжелательное отношение художника! Ведь я хотела рассказать о сути его живописи, а она, как не крути, крылась в его биографии. Добрый рассказывал вялым голосом. О Потурецком говорил как о хорошо известной личности. Я поняла лишь то, что этот учитель гимназии в Гурниках до войны был тесно связан с коммунистическими организациями, но в коммунистической партии Польши не состоял. Вскоре после сентябрьской кампании, в которой он принимал участие как офицер запаса, он основал партию — Добрый называл ее «Союзом польской революции» и хвалился, что с момента организации входил в состав руководства. Добрый в армии не был. В 1937 году сидел, выпустили его в конце 1938 года, о событиях сентября 1939 года сказал, что это было «ужасно».

— Когда вы начали рисовать? — попыталась я перевести разговор на более близкую мне тему.

— После того, как меня сняли с высокого поста. То есть довольно давно. С октября пятьдесят шестого до декабря семидесятого, почти пятнадцать лет. Вот все эти пятнадцать лет я и рисовал дома, для себя.

Он весело рассмеялся, его лицо прояснилось, как будто бы эта фраза прогнала все призраки прошлого. Я даже не знала, что он столько времени занимается живописью, вроде говорили, что только с декабря 1970 года. Как в тумане, всплыл передо мной старый плакат отца: на нем лицо Доброго, вот такое же, смеющееся.

— Моя биография, как вы видите, краткая. Десять с лишним последних лет я работал только по специальности, электриком, ну и немного занимался этими… крыльями. Как раз перед декабрем семидесятого года ушел на пенсию, и это все.

— Эти крылья вы рисуете довольно часто? Навязчивая идея?

— В тридцать девятом — сорок третьем годах действительно они у меня были, в «Союзе польской революции» «Штерна», здесь, в Гурниках.

Он вновь вернулся к Потурецкому, поделился со мной, что хочет написать портрет этого человека, и здесь, в Гурниках, где «Штерн» жил и погиб, это ему будет сделать легче.

— Я должна признаться, что ничего не слышала об этом «Союзе» и о Потурецком.

— Потурецкий? Так сложилось, что о нем мало писали. Вы знаете, по-разному у нас бывает, даже с умершими.

Он вынул старый большой бумажник и из него фотографию. Должно быть, Вацлав Потурецкий был красивым мужчиной. С фотографии на меня смотрел тридцатилетний учитель гимназии. Короткие темные волосы придавали рельефно очерченной голове выражение молодцеватости, а широко поставленные глаза — несколько удивленный вид.

— Вот вы в своих мыслях все возвращаетесь к одному из труднейших периодов истории, — сказала я. — Это и отражено в вашем творчестве?

— В то время зарождалось — понимаете, зарождалось — нечто прекрасное, и никто не в состоянии отобрать этого у меня. По-разному складывались судьбы, были удачи и поражения, но если бы те годы не были прожиты именно так, как они были прожиты, то не стоило бы жить вообще. (…)

Янина Торговская

Письмо моего отца

Дорогой сын!

Я не ожидал, что ты отзовешься да еще в связи с таким делом. След, на который ты напал, интересен, но не безопасен, и я лично предпочел бы, чтобы ты занялся чем-нибудь более определенным. Это говорит тебе, надеюсь, ты понимаешь, человек опытный, и уж коль скоро ты обратился ко мне, поверь моему опыту. И вообще так не делается; у тебя, как ты сам пишешь, были на выбор другие темы, которые интересовали тебя. Так зачем же влезать в какую-то не совсем ясную историю. Извини меня, но это смешно, что какая-то рецензия о живописи художника-самоучки наталкивает на столь романтическую идею о «порывах человеческих», когда надо просто старательно изучать факты и писать нужные вещи. Мне трудно в одном письме стереть довольно длительный период нашей разлуки, я имею в виду и духовной. Ты осудил меня со свойственной молодости резкостью, а теперь ищешь вслепую в этой истории с Потурецким какие-то «контрпредложения»? Откуда ты знаешь, кем бы он был сегодня, и хорошо ли ты знаешь, кем был я в его возрасте в те годы? Я считаю, что ты умышленно обратился ко мне, чтобы показать, что ты не изменился, ты хочешь досадить мне, порадоваться своей победе надо мной. Хорошо, но радоваться тебе пока еще рано. Ты берешься за историю, а ее тебе не одолеть.