Личное дело. Рассказы - [117]

Я был сильно удивлен, но мой дядя воспринял это как нечто само собой разумеющееся. Он что-то написал, старец пробежал запись глазами и слегка кивнул. Худая морщинистая рука – она казалась старше, чем лицо, – потрепала меня по щеке и затем легко опустилась на мою голову. Глухой голос, бесцветный, как его лицо, донесся из впалого рта, в то время как глаза, темные и спокойные, добродушно смотрели на меня.

„Сколько же лет этому застенчивому малышу?“

Не успел я ответить, как дядя уже записал мой возраст в блокнот. Это произвело на меня невероятное впечатление. Что означает эта церемония? Неужели старец настолько велик, что никто не смеет с ним заговорить? Он снова заглянул в блокнот и снова кивнул, а я снова услышал этот бесстрастный механический голос: „Он похож на своего деда“.

Я помнил деда по отцовской линии. Он не так давно скончался. И тоже был эпически стар. Казалось вполне естественным, что две столь почтенных и древних особы вели знакомство еще на заре мироздания, задолго до моего рождения. Однако для моего дяди это стало сюрпризом. Он не смог скрыть своего удивления, и механический голос пояснил: „Да-да. Мы были товарищами по 31-му. Он был одним из посвященных. Давно это было, мой дорогой пан, очень давно…“

Он махнул рукой, словно пытался отогнать навязчивое видение. И теперь оба смотрели на меня сверху вниз. Неужели они ждут чего-то от меня? – гадал я. Заметив вопрос в моих округлившихся глазах, дядя пояснил: „Он ничего не слышит“. А безучастный, невыразительный голос сказал: „Дай мне руку“.

Стыдясь своих измазанных чернилами пальцев, я робко протянул ладошку. Никогда прежде не видал я глухого человека и был весьма поражен. Он сильно сжал руку и напоследок погладил меня по голове.

Дядя с важностью сообщил мне: „Ты пожал руку самому князю Роману С***. Когда вырастешь, еще будешь вспоминать об этом“.

Меня поразила его интонация. Из истории я смутно помнил, что князья C*** были одними из великих князей Рутении до присоединения всех рутенских земель к Королевству Польскому, и к началу XV века стали крупными польскими магнатами. Но больше всего меня взволновало несовпадение сказочной легенды и реальности. Знакомство с глухим, лысым, тощим, эпически старым князем обескуражило меня. Я и представить не мог, что этот солидный, обманувший мои ожидания старик был когда-то молодым, богатым, красивым; не знал я, и что он был счастлив в удачном браке, соединившем два юных сердца, две знатные фамилии и два огромных состояния; счастлив так, что счастью его, казалось, предначертано, как в сказке, длиться вечно…

Но вечно оно не длилось. Оно оказалось кратким даже по меркам срока, отведенного человеку на этой земле, где долгое счастье случается только в финалах сказок. У пары родилась дочь, и вскоре после этого здоровье молодой княгини пошатнулось. Некоторое время она переносила болезнь с улыбкой, и чувство, что теперь от ее существования зависит счастье двоих, придавало ей сил. В конце концов муж, глубоко обеспокоенный стремительными переменами в ее облике, получил бессрочный отпуск и увез ее из столицы в имение своих родителей.

Самочувствие любимой невестки крайне взволновало старого князя и княгиню. Тотчас же начались приготовления к поездке за границу. Но ехать, по-видимому, было уже слишком поздно – сама больная воспротивилась этому мягко, но решительно. Худая и бледная, она сидела в огромном кресле, а коварная и необъяснимая нервическая болезнь снедала ее, с каждым днем делая все слабее и меньше, но не могла ни погасить улыбку в ее взгляде, ни лишить изящества и очарования ее изможденное лицо; молодая княгиня цеплялась за родную землю и хотела дышать родным воздухом. Только здесь она могла быстро пойти на поправку, только здесь – легко принять смерть.

Она умерла, когда дочке не исполнилось и двух лет. Супруг погрузился в глубокую скорбь, он не промолвил ни слова, не проронил ни слезы, и это тревожило его родителей еще больше. После похорон, когда окружившая фамильную часовню толпа крестьян с непокрытыми головами начала расходиться, князь, распрощавшись с друзьями и родственниками, остался в одиночестве смотреть, как местные каменщики закладывают семейный склеп. Когда в стену лег последний камень, у князя вырвался стон – впервые за все эти дни он проявил свою боль. Поникнув головой, он удалился и заперся на своей половине.

Родители опасались за его рассудок. Его внешнее спокойствие пугало их. Им оставалось уповать только на его молодость, которой теперь и объяснялись его замкнутость и столь сильное, всепоглощающее отчаяние. Старый князь Ян, издерганный, встревоженный, повторял: „Бедного Романа надо как-то взбодрить. Он так молод“. Но они не могли придумать, чем его взбодрить. А старая княгиня лила слезы и в душе жалела, что он уже не так юн, чтобы прийти и поплакать у нее на коленях.

Со временем князь Роман стал иногда присоединяться к кругу семьи, хоть и не без усилий. Однако сердце его и разум, казалось, были погребены в семейном склепе рядом с женой, которую он потерял. У него появилась привычка бродить по лесу с ружьем, и по вечерам один из егерей, что тайком присматривали за ним, докладывал: „Его Светлость не сделал ни единого выстрела за весь день“. По утрам он иногда приходил в конюшню, приглушенным голосом приказывал седлать, ждал, постукивая хлыстом по голенищу, пока подведут, затем, не проронив ни слова, садился на лошадь, шагом выезжал за ворота и пропадал на весь день. Его видели в разных местах, он не смотрел по сторонам, был бледен и держался в седле неподвижно, словно каменный всадник на живом постаменте.