Личная терапия - [34]

– То есть, вы ждете Второго пришествия? – спрашивает сэр Энтони.

Я хочу объяснить ему, что никакого Второго пришествия я лично не жду. Во всяком случае в том смысле, который придает этому термину христианская теософия. Пустоту нынешнего межлетья вряд ли удастся персонифицировать. Новый вождь или новый пророк сейчас, по-моему, невозможны. Однако ничего этого я высказать не успеваю. Мы, по-видимому, и так слишком долго прогуливаемся отдельно от всех. Это не хорошо, на сэра Энтони сейчас претендуют многие. В общем, перед нами внезапно вырастает приятно улыбающийся Рокомыслов и сообщает, что намечается тост в честь иностранных участников конференции. Не мог бы сэр Энтони быть так любезен…

Сэр Энтони все понимает и вновь превращается из ученого в светского, воспитанного человека. Он тоже освещает лицо приятной улыбкой и с некоторым сожалением, как мне кажется, выпускает мой локоть.

–Надеюсь, мы с вами еще увидимся…

Я против ничего не имею. Я даже не имею ничего против появления Рокомыслова. Поскольку именно в тот момент, когда он втискивается между мною и сэром Энтони, я замечаю Веронику, сидящую за одним из столиков «кофейного зала». Она прикрыта перегородкой, так что из банкетного помещения ее не видно, перед ней – чашка кофе, который здесь, кстати, заказывается особо и только за деньги, и как раз в то мгновение, когда я от неожиданности несколько обалдеваю, к ней склоняется Гера Малярчик, славящийся у нас в институте своей галантностью. О чем-то он ее тихо спрашивает. Вероятно – нельзя ли, раз уж так получилось, подсесть к одинокой девушке? Вероника не поворачивая головы, отвечает ему. Гера разводит руками и со смущенным лицом шествует обратно в «банкетник». Проходя мимо меня, он ернически пожимает плечами и всем видом показывает, что – ничего, бывают в жизни и не такие осечки.

Тогда я, в свою очередь, беру кофе у стойки, и, как во сне, не спрашивая разрешения, подсаживаюсь за тот же столик. При этом я не говорю ни единого слова. Если честно, то я побаиваюсь, что Вероника, увидев меня, просто поднимется и уйдет. Бывают у нее такие порывы. К тому же, помимо всего, о чем я уже говорил, есть еще некий подтекст, накладывающий отпечаток на наше нынешнее общение. Вероника никак не может простить мне того, что я в свое время не сделал ей предложения. Она этим буквально оскорблена. Как это так, для легкого флирта, для развлечений она, значит, годится, а для серьезных намерений, выходит, недостаточно хороша? Вот, что непрерывно жжет ее изнутри. И вот, чем объясняются все ее неожиданные поступки. Кстати, эту ее обиду упорно растравляют Выдра с Мурьяном. Дескать, неблагородно, порядочные мужчины так с женщинами не поступают. Меня это особенно возмущает. Им-то какое дело? Если уж Мурьян так страстно взыскует к нравственной высоте, пусть в конце концов женится на своей Выдре. Они уже который год вместе? И ничего. Мурьяну это не мешает ежедневно возвращаться в семью. Это качество, которое я в них просто не переношу. Они сурово осуждают других за то, что с легкостью прощают себе. Тем более, что у этой ситуации существует и оборотная сторона. Если мужчина после целого года любви не делает женщине предложения, то виноват в этом, наверное, не только он; вероятно, в самой женщине есть что-то такое, что мешает ему сделать последний шаг. Вина мужчины здесь вовсе не однозначна, и не следует мстить ему за это так мелко и некрасиво.

Вот почему я не говорю ни слова. Я только размешиваю сахар в чашке, чуть-чуть позвякивая по ней тяжелой металлической ложечкой. И Вероника тоже молчит, глядя, как я это делаю. И лишь когда молчать дальше становится совсем неудобно, она ровным, без интонаций голосом спрашивает – как я живу.

– Плохо, – отвечаю я, не задумываясь. – Так же, как и ты – плохо. И, кстати, по той же самой причине.

Меня вновь поражает ее лицо. У нее действительно лицо женщины, которая уже ничего от жизни не ждет. Мне даже трудно поверить, что это та самая Вероника, за которой я бегал когда-то и по которой просто сходил с ума. Ведь еще два года назад она вся светилась. Теперь это – тусклое, раздраженное, явно недоброжелательное существо, по-видимому едва сдерживающееся, чтобы не наговорить мне каких-либо резкостей. Постарела она лет на десять. Я уже обращал внимание, что у женщин это бывает. Мужчины, как правило, стареют медленно – постепенно, едва уловимыми черточками накапливая внешние возрастные подробности, нужно ощутимое время, чтобы это заметить, а у женщин – что-то произошло, и вдруг – раз, скачком, лет на пять-десять старше. Будто рушится внутренняя арматура. Краем уха я слышал, что жизнь у Вероники как-то не складывается. С мужем она разошлась, и развод, вероятно, был не из самых легких, а бульварный журнальчик, в котором она последние три года работает, судя по всему, глохнет, не выдерживая конкуренции более ярких изданий. Говорят, что зарплату там уже почти не выплачивают. Ничего удивительного, что Вероника так высохла и потемнела. У нее даже немного прорисовываются лицевые кости. Мне вдруг приходит в голову, что на самом деле она умерла. Или не умерла – уехала, растворилась, исчезла в океане существования. Ее просто нет и никогда больше не будет. А вместо нее сидит сейчас напротив меня старшая ее сестры – чрезвычайно похожая, точно такая же, близкая, но все-таки не Вероника. И мне больно замечать в ней какие-то черточки сестры младшей. Если бы я мог ей хоть чем-то помочь. Если бы я мог для хоть что-нибудь сделать. Однако помочь я ей, к сожалению, ничем не могу. Да и Вероника, конечно, не примет никакой моей помощи. У нее – самолюбие, не позволяющее признавать даже очевидные промахи. Вот и сейчас возникает острая складка между бровей, и Вероника неприязненным голосом говорит: