Личная терапия - [30]

Это меня несколько воодушевляет. Я вновь повышаю голос, переходя с «клекота» на уверенные энергичные интонации. Перед последними фразами я также выдерживаю небольшую паузу, чтобы сконцентрировалось внимание, и произношу их отчетливо, как будто расставляю предметы на освещенной поверхности. И, видимо, я в данном случае поступаю правильно. Потому что когда я заканчиваю, тишина в зале «звенит», наверное, еще секунды три или четыре. Эти умопомрачительные секунды ни с чем не сравнить. Все ждут продолжения, а для докладчика – это наивысшая форма признания. Если после двадцати минут говорения тебя хотят слушать дальше, значит – все, получилось, беспокоиться не о чем.

Впрочем, сейчас мне это уже почти безразлично. Я смотрю с кафедры в зал и не могу разобрать по отдельности ни одного лица. Лишь обращенное на меня громадное множество глаз. Что они смотрят? Чего они еще от меня хотят? Все закончилось. Время, отпущенное для судьбы, истекло. Упал занавес. У меня редко и гулко, как колокол, бухает сердце. Я беру почему-то расползшиеся по кафедре листочки доклада и, как во сне, ступая по воздуху, возвращаюсь на свое место.

Лишь в перерыве, который у нас называется иностранным термином «кофе-брейк», я наконец понимаю, как стратегически правильно сделал Ромлеев, перенеся наш доклад в самый финал заседания. Если бы мое выступление последовало сразу за Рокомысловым, как ранее и планировалось, то оно, вне всяких сомнений, было бы заслонено дальнейшими сообщениями. Потому что как бы ни мямлили и ни спотыкались Решетников с Зенчуком, как бы ни было ясно всем, что Андрюша Семайло ничего толком сказать не может – надувает щеки, пыжится, извергает из себя какофонию бессмысленных звуков – все равно впечатление от нашего материала было бы заметно ослаблено. Теперь же доклад подан точно на блюдечке, и перерыв, фактически, превращается в его спонтанное обсуждение.

Меня сразу же обступают со всех сторон, задают вопросы, протягивают отовсюду визитные карточки. Я просто захлебываюсь в гомоне голосов. Нормально, говорит Авенир. Он даже не вспоминает, что бы пропущен спорный кусочек. Молодец-молодец, говорит Никита. И это тоже в его устах – высшая степень признания. Балей пожимает мне руку и спешит представить какого-то низенького француза: Мсье Левез хотел бы опубликовать ваш доклад в «Социологическом обозрении». А степенный, всегда сознающий свою научную значимость Фокин, у которого галстук из-за объемистого живота торчит вперед, предлагает встретиться и обсудить некоторые проблемы. Позвоните мне на следующей неделе, низким рокочущим голосом просит он. У нас с вами, по-моему, найдется тема для разговора.

Однако все расступаются, когда подходит сэр Энтони. Сэр Энтони – звезда нынешней конференции, и его слово звучит весомее остальных. Одной рукой он держит пластмассовый, довольно-таки убогий стаканчик с кофе, а другую протягивает и осторожно прикасается к моему локтю.

– Я вас поздравляю. Очень, очень хорошее выступление…

Ничего больше сэр Энтони вымолвить не успевает. Клепсидра подхватывает его и очень вежливо, но непреклонно увлекает в боковой коридорчик. Насколько я понимаю, у них собственный кофе-брейк в кабинете Ромлеева, и Клепсидра обязана доставить гостя по назначению.

Хотя, может быть, это сейчас и к лучшему. Все равно обсуждать какую-либо серьезную проблематику я в данный момент просто не в состоянии. Меня еще трясет возбуждение, оставшееся после доклада, и я, охваченный им, едва понимаю, что вокруг происходит. Я тоже жму чьи-то руки, просовывающиеся как будто из ниоткуда, обещаю кому-то что-то, отвечаю, по-моему невпопад, на сыплющиеся градом вопросы, в свою очередь раздаю визитки, которые, к счастью, оказываются в боковом карманчике пиджака, и мне даже некогда подойти к дальним столикам, чтобы взять кофе.

Да, в конце концов, бог с ним, с кофе! Гораздо важнее, что наш доклад и в самом деле, по-видимому, произвел некоторое впечатление. Это для нас сейчас самое главное. Наша группа, как это ни странно, находится в институте, в общем, на птичьих правах. Мы были созданы временно, специальным приказом Ромлеева, и этот приказ действителен, пока действителен сам Ромлеев. Трудность здесь в том, что мы не слишком вписываемся в тематику института. С направлением наших исследований нам было бы лучше работать в каком-нибудь другом учреждении. Мы скорее биологи, чем социологи или психологи. Мы обращаемся к тем механизмам, которые в социальных исследованиях, как правило, не затрагиваются. И хотя наиболее перспективные научные достижения возникают, как демонстрирует практика, на стыке нескольких дисциплин (характерным примером здесь может служить появление синергетики), все же наша вполне очевидная жанровая инаковость вызывает и отчуждение и определенную ревность. Не всем нравится наше «привилегированное» положение в институте, наша замкнутость на себя, неожиданность наших выводов и материалов – непохожесть всегда вызывает приступы ксенофобии – и на одном из ученых советов, которые, к слову, Ромлеев старается проводить как можно реже, уже поднимался вопрос «о распылении сил и средств института на непрофильные исследования». В качестве иллюстрации, естественно, фигурировала наша группа. Особенно, говорят, усердствовал на заседании Рокомыслов.