Лицей, который не кончается - [10]
Моцарт своим предчувствием словно искушает Сальери, но это предчувствие становится и предупреждением, которому тот не внемлет. Наоборот: Сальери воспринимает все эти совпадения как призыв совершить задуманное, как знамение своей правоты.
М о ц а р т
С а л ь е р и
Что здесь? Безоглядное преклонение, которое должно заставить Сальери отказаться от своих черных мыслей? Преклонение есть, и преклонение искреннее, но далеко не безоглядное. В преклонении этом – смертельная угроза Моцарту. «Я знаю, я», – Сальери знает, что новая музыка Моцарта для него, для Сальери, – лишь новый и решающий аргумент, чтобы избавиться от Моцарта. Он преклоняется перед Моцартом как перед Богом, но и как перед жертвой. Это как очищение перед преступлением. И эти слова отравлены, в этих словах – яд. Он Бога приносит в жертву человеку, худшему в человеке.
Сальери приглашает Моцарта «отобедать вместе». Моцарт соглашается. Словно уже не бежит, а ищет гибели.
И вот они в трактире.
Моцарт уже не тот, что пришел с «нежданной шуткой».
С а л ь е р и
М о ц а р т
Это категорическое «Нет!», с восклицательным знаком, означает, разумеется, да, но одновременно и волю одолеть «нахмуренность».
С а л ь е р и
И вдруг – в ответ:
Слова о Реквиеме молнией бьют Сальери. Опять совпадение? Реквием – заупокойная месса, музыка о смерти, о памяти, о воскрешении. И сколько скрытого смысла, сколько внутреннего смятения и ужаса в возгласе Сальери: «А! Ты сочиняешь Requiem? Давно ли?» Это же развитие той темы, которая прозвучала в самый первый момент их встречи: «Ты здесь! – Давно ль?»
«А!» – так кричат у Пушкина Дон Гуан и Донна Анна при виде статуи Командора, при встрече с возмездием. («Моцарт и Сальери» и «Каменный гость» писались почти одновременно: первая трагедия была закончена 26 октября, вторая – 4 ноября 1830 года.)
«А! Ты сочиняешь Requiem? Давно ли?» – это звучит и как недаром, не зря, вовремя…
И вдруг выясняется, что Моцарт предчувствовал свою гибель задолго до рокового дня, как задолго до этого дня начал вынашивать свой замысел и Сальери. Черный человек явился к Моцарту словно посланцем черных мыслей Сальери:
М о ц а р т
Каково опять Сальери слышать такое – «он с нами сам-третей сидит»? Не подобен ли он здесь Клавдию в сцене «Мышеловка» из «Гамлета»? Гамлет показывает Клавдию отравление короля, то есть показывает то самое, что сделал Клавдий с его, Гамлетовым, отцом. Он надеется, что преступник выдаст себя. И снова поражает мысль: а что, если Моцарт все, все знает? Он как будто нарочно ищет своего будущего убийцу – и находит его, находит для того, чтобы тот не стал убийцей. И словно не пытать хочет он Сальери и не просто искушает его, а искушением этим как бы «отговаривает» от задуманного, неосознанно чувствуя, что это безнадежно.
Но, конечно, если Моцарт и провоцирует здесь Сальери, то делает это не так, как Гамлет, то есть делает это неосознанно, а лишь высшей художественной волей Пушкина, делает для того, чтобы спастись и спасти его, предчувствуя, однако, что это безнадежно, и – не желая терять надежды.
До сих пор в словах Сальери, обращенных к Моцарту, было много противоречивого, двусмысленного, дисгармоничного, но такого еще не было. Здесь же резкая фальшь, здесь ложь: «страх ребячий», «пустая дума», «шампанского бутылка»… Никто ведь лучше Сальери не знает, что скрыто за этим «страхом ребячьим», «пустой думой» и для чего нужна «шампанского бутылка». Это одна из самых унизительных для Сальери сцен.
Но Моцарт подхватывает:
И снова легкая, праздная речь разражается катастрофой. Как будто Моцарт видит перстень с ядом. Снова абсолютный слух Моцарта будто улавливает намерение Сальери, потому и спрашивает об отравлении. Ясновидение его, кажется, проникает уже до перстня с ядом. Смутное раньше предчувствие смерти делается резким, близким, осязательным, но от этого превращается вдруг в обреченность. Опять «мышеловка».
С а л ь е р и
Не содрогнуться внутренне перед вопросом Моцарта Сальери не мог. И в ответе Сальери – не только желание успокоить Моцарта, но и ужас перед его прозрением, а главное, непреклонная уже решимость сделать то, для чего Бомарше был «слишком смешон».
