Лицей 2019. Третий выпуск - [19]

— Батон хлеба и бутылку портвейна, пожалуйста.

Запрос был не понят. Толстая продавщица в грязном переднике смотрела на меня с явным недоверием. Я решил опустить слово «пожалуйста» и повторил просьбу:

— Мне хлеба и портвейна за шисят рублей.

— А ты мальчик или девочка? — с нездоровым любопытством спросила женщина, глядя мне прямо в глаза.

Пёструю феньку, вплетённую в волосы, так просто не спрячешь.

— Андрогин, — не выдержал я.

— Это имя, чё ли, такое?

— Фамилия.

— А-а, — протянула женщина без тени улыбки.

Взяв хлеб под мышку, я попросил Лава спрятать от греха бутылку портвейна в чехол. И теми же лисьими тропами мы благополучно вернулись в подъезд.

Баянный чехол, лежавший на бетонном полу, послужил нам походным столиком, на котором оптикой голодных зрачков были запечатлены: бутылка дешёвого портвейна (с привкусом ранней смерти), объеденная с обеих сторон буханка недопечённого хлеба и выпотрошенная пачка «Примы». Попеременно мы прикладывались к зелёному стеклу бутылки, закуривая крепкий сироп табачной горечью и закусывая хлебом. Пили на голодный желудок и поэтому довольно скоро захмелели.

— Лав, сыграй что-нибудь старинное, — душевно обратился я к индейцу.

Лав снисходительно улыбнулся на реплику дилетанта. Он заканчивал «музуху», и поэтому всё «старинное» у него имело своего автора и музыкальный жанр с завораживающими мой слух названиями — чакона, пассакалия, сарабанда.

— Эту, как её, сарабанду сыграй, — с трудом вспомнил я.

— Тебе какую — Генделя али Баха? — неохотно и несколько иронично спросил Лав.

Хотя по его блестящим глазам было видно, что он и сам не прочь помузицировать. Тем более что нас уже нехило колбасило от портвейна.

— Алибаха, — усмехнулся я и зажмурился, предвкушая космическую вязь барочного контрапункта (ну, тогда я таких слов, разумеется, не знал).

Лав аккуратно расчехлил баян, раздул шумные меха, но заиграл не сразу. Он всегда готовился, перед тем как обнаружить стороннему слуху музыкальные звуки, — прядал в воздухе тонкими пальцами, мимически изображал неведомые мне переживания, отмахивал длинные пряди, опутавшие инструмент, за спину. Но вот он блаженно прикрыл глаза и начал играть.

Исписанные нетрезвой рукой стены шевелились от божественных звуков и словно напоминали, что они могли бы быть не просто стенами (хранящими нелепые истории бытовых убийств), а фресками готических соборов или бесстрастным фоном для полотен фламандских мастеров. Подслеповатые окна, утыканные окурками, расцветали храмовыми витражами с библейскими сюжетами, а закопчённая потолочная высь разверзалась небесным сонмом архангелов и херувимов… Конечно, выражать музыку в словах глупо. Но по ощущениям было именно так.

Незаметно приоткрылась дверь соседа нашего панка, и оттуда показалось недоброе лицо в пресловутой кепке-восьмигранке. Одновременно высунулась ещё пара таких же лиц, играющих скулами, и с любопытством смотрела на нас.

— Э-то чё тут за кон-церт? — раздался отчётливый голос соседа с характерной шипящей интонацией змеи перед броском.

Баян словно бы чем-то поперхнулся и умолк.

— Да мы так, — робко ответил я, — Ромку ждём.

— А-а, Ромку, — теплея в голосе, сказал сосед. — Ромка — нормальный пацан, только друзья у него пидоры.

Замечание было не в нашу пользу. Но мы, повидавшие на своём веку и не такие «неловкие ситуации», сохраняли спокойствие. А Лав даже осмелился закурить, хотя тонкие пальцы его, держащие сигарету, заметно дрожали.

— Чё за напиток?

— Портвейн.

— Угости сигареткой.

— Пожалуйста.

Чутьё мне подсказывало, что бить нас будут не сразу. Это был один из сценариев, когда жестокому и бессмысленному избиению предшествовал душевный разговор за жизнь: «чем занимаешься», «где учишься», «чё за браслеты», «музыкант или нефор». В последнем вопросе содержалась существенная для здоровья разница. Нефор — значило клоун, пустой человек. А если удавалось «обосновать», что ты музыкант, то в холодных серых зрачках мелькал огонёк уважения. И тогда встреча могла обернуться только разговором с пристрастием и пением «группы крови на рукаве», без срезанных тупым лезвием волос.

— Серый, зацени гармошку.

— Это баян, — скорбно заметил индеец.

— Один хрен. Слышь, нефор. Сбацай чё-нить. «Мурку» знаешь?

— Не знаю.

— Музыкант, а «Мурки» не знаешь, — с укоризной покачал головой сосед. — Сыграй, чё знаешь.

— «Сарабанду» Генделя знаю, — оживился индеец.

— Эт чё за певец? Не слыхал.

— Это не певец, а композитор восемнадцатого века.

— Не, мне со словами надо. А то отмудохаю.

Делать нечего. Лаву надо было играть «Сарабанду» Генделя «со словами». А то — чуяло моё сердце — и впрямь отмудохают. Я испуганно посмотрел на Лава и с изумлением обнаружил, что в нём нет и тени страха, а заметны лишь известные жесты приготовления к творческому ритуалу: шевеление пальцев, отмахивание до неприличия длинных волос, странная игра лицевых мускулов.

— Я чёт не понял. Ты петь будешь? — наезжал сосед, и в это же время раздался голос индейца, сопровождаемый тяжеловесными аккордами сарабанды:

ба-бы

уха-бы

га-ды

пара-ды

я-ду мне я-ду

туды-сюды с дудой и без дуды…

Пацаны, сплочённые неведомым доселе переживанием, мрачно курили нашу «Приму» и дымили в готические своды подъезда, заполняемые космическими звуками и надтреснутым тенором Лава. Трудно было понять, о чём они могли думать в эти минуты. Только когда музыка утихла, по тем скудным словам, которые оставили пацаны — «благородно», «как в церкви», «я такое на похоронах братишки слыхал», — стало ясно, что им в целом понравилось. Экспромт индейца под звуки величественной сарабанды как нельзя лучше откликался в израненных и обесцвеченных душах этих людей. Может, они почувствовали детство, которого у них не было, или красоту, которую не могли выразить словами…