Лицей 2018. Второй выпуск - [22]

Кузьма улыбался, но в глазах его полыхнула злоба. Сам не заметил, как рука его потянулась к Борьке, стала бродить по шерсти. Пес покорно молчал под хозяйской ладонью.

— Там много было всякого и всяких. Политишонки ихние меня думали оттуда вытурить, но не вышло. Им, видите ли, притушить хотелось, чтобы все остановилось, чтобы все у них на привязи сидели и лаяли по команде. Они только о деньгах и власти думали, а у меня чертят полсотни… одно время было. Нет, я делал то, что считал правильным, и руководство было за меня. — Он нахмурился и смотрел хищно. Катя подалась немного назад, не в силах выдержать этот взгляд. — Отправили восвояси, когда уже окончательно плох стал, — добавил Кузьма и грустно улыбнулся. — По врачебным сужденьям. Так бы работал. Но они думают, развалюсь я, если еще по мне что попадет. Сказали: «Уезжай, Кузьма, поживи, повидай дочь, пока жив». Я решил уехать, потому что отряда уже не было.

— То есть вас комиссовали по состоянию здоровья?

— Неважно, как это называть. Политишонки хотели меня выдавить, но не сумели. Вот это запиши. А остальное неважно. Сейчас я здесь.

— Похоже, вы не слишком рады снова быть дома? — удивилась Катя.

Кузьма думал долго. Он ерзал на неудобном пластиковом стуле и хотел пить. Становилось жарко, и хотя перед ним была зеленая девчонка, он чувствовал себя как на экзамене.

— Я рад, — сказал он, понимая, что молчит слишком долго.

— Какие чувства вы испытываете в мирной жизни после пережитого там? После сражения с неофашизмом?

— Ох, ну и вопросы ты ставишь. Непросто сказать. Понимаешь как, с одной стороны, мы — люди скромные. Вроде как мы пошли на дело, куда нас позвали, и вроде как сделали всё, что от нас зависело. Как говорится, сделал дело — гуляй смело, так? Тем более что нас не обидели, жить есть на что, и даже пенсию обещали потом платить. Но есть и другой такой момент…

Кузьма прочистил горло. Постепенно к нему возвращалось спокойствие, волнение перед красным диктофонным глазом отступало. Катя терпеливо ждала продолжения.

— И момент такой, — сделав глоток чая, продолжил Кузьма, — что нас тут так воспринимают, словно мы призраки, не настоящие. Я это понял не сразу, и то лишь потому, что пообщался с другими ребятами. Нас тут мало. Вот, например, Никитка, пацан с Геленджика, молодой, тебе ровесник! Что он в жизни видел? А теперь он кому нужен? Без руки остался. Да, купил себе протез дорогой, им чуть не подтереться можно, но тем не менее! Калека! А парню двадцати пяти нет. И что ты думаешь? Кто-то говорит ему «спасибо»? Кто-то хоть понимает, откуда он вернулся?! Мне за это очень обидно! Я-то что? Я взрослый мужик, у меня дочь, я свое пожил. Мое будет со мной и дальше. А вот таких, как он, жалко, и их немало!

Он остановился, но Катя молчала. Снова пришлось вспоминать про диктофон. Это не обычная беседа — тут будут его слушать. Кузьма воодушевился и продолжил.

— И конечно, есть такое чувство обиды из-за этого! Вот к ним ко всем. Они знают хоть, через что мы прошли? Кто-то поехал за деньгами. Но ведь много кто поехал по зову сердца. Большинство! Потому что им не все равно! Мы не могли не поехать, понимаешь? Такие, как я, или Никита, например. А кто тамошние? Они куда уедут? Там выбор: за них ты или за своих. Вот мои его и сделали: Егор, Паша… Петр. Его я, правда, пока плохо знаю.

Катя пометила что-то в блокноте.

— Ты лучше имена потом замени, — подумав, добавил Кузьма.

— Хорошо. Продолжайте.

— Так вот. Обидно нам, понимаешь? Мы на стороне России встали против зла, понимаешь? И все об этом знали. А пока война шла — забыли! Потому что стало меньше новостей. А гробов-то меньше не стало. Каждый друга похоронил. Вон, Стрельцов у меня был, вот такой снайпер, мог белке яйца отстрелить со ста метров. Чуть не поженился он там на своей… И что же? За месяц до дембеля девчонку взяли и запытали прямо в городе. А парню тридцати нет — ему бы жениться. А кто он тут теперь? Невидимка! Для всех мы невидимые. Молодым это особенно обидно. Ведь ты понимаешь — много мы рассказать не можем. Понимаешь, да? Есть документы всякие подписанные и так далее. «Не разглашать» там сказано. Поэтому не расскажешь. Но каково у них на сердце, понимаешь? Друзей нет, любимых нет. Выть охота. А всем плевать. И главное, государству тоже, и людям. А русскому человеку как — ему не похвала нужна, но понимание. Если он с драконом бьется, то может и умереть. Но как это, что нас забыли?!

— Ну, русский же человек привык к смирению, не так ли? От многих респондентов я слышала, что им не нужна ни награда, ни признание.

— Не нужны мне награды! — возмущенно воскликнул Кузьма. Борька всполошился и подскочил в поисках угрозы. Ветеран стал тщательно подбирать каждое слово. — Я говорю о том, что мы невидимые! Люди нас не видят, мы для них не существуем, потому что этой войны больше нет. Заморозили — и ладно! Можно молчать. А то, что в неволе, окруженная, стоит наша родная русская Одесса, им как будто забыли сказать!

— Я вас поняла. Какое самое яркое впечатление у вас оставила операция по деблокированию осады Одессы?

— Самое яркое? — Кузьма задумался, потом усмехнулся. — Можно вспомнить, да не обо всем можно рассказывать. Самое яркое, пожалуй, это первый день в Одессе. Мы туда наконец добрались, смотрим с порта, а полгорода горит. Не спрашивай, как оказались, запрещено говорить.