Лицедеи - [5]

— Ох, — проворчала Гермиона, — вечно ты твердишь про незаконные доходы.

— «Деньги припрятаны в сиденье автомашины!»

Но на этот раз Гермиона не рассмеялась знакомой шутке.

Тогда Розамонда решила, что хватит играть в прятки:

— Маме нужно посоветоваться с адвокатом не только из-за папиного завещания, Мин.

— Мне пора, — тут же прервала ее Гермиона. — Я еще не начинала готовить обед.

— Маме нужно посоветоваться, где брать деньги на жизнь.

— Что? — рассеянно откликнулась Гермиона. — Папа по-прежнему не дает ей ни копейки?

— Тед считает, что мама должна стать официальным поверенным папы, я ей сказала, но она что-то пробормотала, и все.

— Мама объяснила тебе, что она уже старая женщина? — рассмеялась Гермиона.

— Да, и это тоже. И что-то о своем праве поступать, как она считает нужным. Мама страшно измучена.

— Мы все это знаем, — ответила Гермиона.

— И все-таки мало ей помогаем.

На этот раз молчание продолжалось так долго, будто их разъединили. Но наконец Гермиона снова заговорила:

— Ты права. Помогаем мало.

— Потому что мама не подпускает к себе. И раньше не подпускала. И мы о ней забываем.

— Надо стараться не забывать. В последнее время мама чуть-чуть оттаяла. Знаешь, что она сегодня сказала? «Пора мне освобождаться от старых привычек, освобождаться от пут». От пут! Гай снова ушел из дому, ты слышала?

— Может быть, ему лучше уйти совсем? Тридцать один год все-таки.

— В том-то и беда, что уйти совсем он не хочет.

— А маму это страшно удручает…

— Знаешь, тут я с тобой не согласна, — сказала Розамонда. — «Удручает» — неподходящее слово.

Разговор снова прервался.

— Я не была у мамы уже три недели, — проговорила наконец Гермиона. — Больше, наверное. Надо непременно заехать.

— И мне тоже.

— Но почему она всегда встречает нас в штыки? Почему она всегда нами недовольна, почему терпеть не может наших мужей? Маргарет она тоже терпеть не могла, пока они с Гарри не развелись.

— Родилась главнокомандующим. Правда, в последнее время командует уже только по привычке, тебе не кажется?

— Нет, не кажется. Слышала бы ты, как она сегодня разговаривала со мной по телефону…

— Бери пример с меня, Мин. Смейся или не обращай внимания.

— У меня не такой ангельский характер…

— Я не говорю, что…

— … как у тебя, по словам мамы. Прости, Рози. Звонят в дверь. До свидания.

Гермиона положила трубку и подошла к двери гостиной.

— Эмма, — с раздражением крикнула она, — посади Имоджин в манеж, иди сюда и почисти овощи. Джейсон, я, кажется, сказала, чтобы ты прекратил. Выброси сейчас же!

— Почему только я должна заниматься обедом, — обиделась Эмма, — пусть Джэз тоже помогает.

— Прекрасно. Джейсон, иди-ка сюда. Проверни мясо.

Эмма и Джейсон встали рядом с матерью у кухонного стола — все трое в одинаковых синих джинсах, в хлопчатобумажных майках — и принялись чистить, резать и провертывать мясо. Эмме исполнилось двенадцать лет, Джейсону тринадцать. Когда дети Гермионы и дети Розамонды, одинаково темноволосые и стройные, бывали вместе, их часто принимали за родных братьев и сестер. Гермиона тоже была смуглой и черноволосой. Высокая, крупная, она в свои тридцать пять лет сохранила совершенно гладкое, хотя и чуточку поблекшее лицо, высокую, полную грудь и горделиво изогнутую шею. По спине у нее вилась толстая коса, перехваченная на конце резинкой. У Греты не осталось ни одной фотографии покойного мужа, но Гарри, единственный из ее детей, кто хорошо помнил отца, говорил, что достаточно взглянуть на Гермиону и на пятерых внуков Греты, чтобы понять, каким удивительно красивым человеком был Хью Полглейз.

Когда позвонила Розамонда, Гарри стоял в кухне. Одной рукой он держал трубку, другой переворачивал мясо, которое жарил на решетке.

— Я просил Стюарта поговорить с Джеком, — сказал он. — И сам тоже говорил. Но Джек недосягаем. Молчит, и все. Вдвойне недосягаем из-за болезни. Я предлагал маме взять деньги у меня, пока она в таком положении. Ты тоже предлагала. Что еще можно сделать?

— Я пытаюсь что-нибудь придумать, — ответила Розамонда.

Розамонда тоже помнила отца, помнила, как он умер, как все они жили после его смерти, и это придавало особый оттенок ее разговору с Гарри. Розамонда говорила с ним более спокойно, более трезво, более сосредоточенно, будто годы, когда они с Гарри помогали матери присматривать за двумя младшими детьми, наложили на их отношения особый неизгладимый отпечаток.

— Может быть, Сильвия попробует с ним поговорить, — сказала Розамонда, помолчав.

— А как к этому отнесется мама?

— Но кто-то же должен вмешаться.

— Во всяком случае, не я. Если только она сама меня не попросит. Сильвия приезжает одна, ты не слышала?

— Кажется, да, — с изумлением ответила Розамонда.

— Она не всегда путешествует в одиночестве. Когда мы с Маргарет были в Лондоне, она собиралась в Испанию с каким-то типом. Моложе ее лет на восемь. Мясо уже готово.

— Почему ты ешь так рано?

— Очередное заседание, в прошлый раз я сделал кое-какие записи, хочу их проглядеть.

— В таком случае я тебя отпускаю. — Розамонда положила трубку, забралась с ногами на сиденье и откинула голову на спинку кресла.

Розамонда все еще сидела в кресле и смотрела, как постепенно темнеет вода, когда в комнату вошел ее муж. Она не обернулась. Тед перегнулся через спинку кресла и поцеловал ее в губы. Она встала и протянула к нему руки. В последнее время Розамонда перестала интересоваться одеждой, она встретила Теда в том же длинном хлопчатобумажном платье с накинутой на плечи шалью, в каком проводила его утром. Они обнялись, обменявшись несколькими быстрыми горячими поцелуями.