Лица и сюжеты русской мысли - [54]
Здесь описан символистский опыт, объединивший Флоренского и Белого и продолжающий череду мистических видений и призывов, испытанных их общим учителем, Вл. Соловьевым. В его основе – касание души иномиром, знаменуемое символом. Отсюда и символизм. Процитированный пассаж письма описывает превращение досимволической «чеховской» пыли обыденности – «тусклой, мертвеннобесцветной <…> пустыни абсолютного нигилизма»[231] – в «пестроту цветов»[232] преображенного мира. В мир «скучной пошлости» «золотым снопом лучей» ворвался молодой символизм религиозно пробужденных душ, соединенных в соборное братство. Эта накатившаяся и ширящаяся волна символизма сама символизирует грядущее преображение. Что же это такое – символизм? Это такое состояние души, когда «конкретное <…> прозрачно» так, «что через него видно иное»[233]. Это слова Флоренского о поэзии Белого, представленной в сборнике «Золото в лазури». Точно так же он понимает символизм и в письме к нему:
Мы не можем сочинять символов, они – сами приходят, когда исполняешься иным содержанием. Это иное содержание, как бы выливаясь через недостаточно вместительную нашу личность, выкристаллизовывается в виде символов, и мы перебрасываемся этими букетиками цветочков и понимаем их, потому что букетик на груди снова тает, обращаясь в то, из чего он был создан[234].
В этом символистском описании символизма использован, видимо, и геологический опыт молодого Павла Флоренского, благодаря которому кристалл и цветок уподобляются друг другу, что отсылает к «кристаллизации» как ключевому символу любви у Стендаля[235].
Другой важный момент символистского опыта – его словесный характер. В центре всего – Бог-Слово. От Него идут оклики, рождающие отклики в душах их расслышавших, которые при этом осветляются, вспыхивают искорками. «Оклики», «отклики», «переклики» – вот звательно-слуховой регистр того перелома, или перевала, знаменьем которого явился для Флоренского поэтический сборник Белого. Этот первичный ряд символического бытия скоординирован с вторичным – со зрительно-световым: «искорки», «лучи», «мерцание» блёсток. Пробуждается один ряд – оживает другой. Иное коснулось души. Касание зажило собственной жизнью – жизнью световой эстафеты-вести о заре преображения всего сущего. И вот констатация: «Мы, не уславливаясь в символике, можем говорить символически. Понимаем друг друга. Неужели это ничего не значит. Мы ненаучны; великолепно. Но ведь такое духовное единение есть факт, его надо же объяснить. Прилив сил надо объяснить. Радость надо объяснить»[236]. В горах Сванетии тоже была испытана «неземная радость». Но тогда – Флоренскому семнадцать лет – он был одиноким созерцателем-экстатиком. Теперь, в двадцать два года, его опыт расширяется до онтологического единства душ, охваченных одним порывом. Там в душу входило иное – космический разум, вселенская полнота – и теперь тоже. Однако это уже явно христианизированное Иное: Слово, Апокалипсис, София – его высочайшие символы. Итак, вошло в души Иное – и зажили в них символы его. А вместе с ними пришли понимание другого и радость, приметы духовного единения в Слове как содержании единого опыта.
У Флоренского немало кратких формулировок для символа. Но вот эта, ранняя («символы – вечные способы обнаружения внутреннего»)[237] поражает своей емкостью и точностью не менее, чем самая поздняя (символом вещь является постольку, поскольку превосходит себя)[238]. Реконструируя по процитированным письмам суть символа в его понимании Флоренским, мы можем его определить как братский прорыв к вечному Слову из изменчивого существования. Резюмируем сказанное: экзистенциальный опыт платонизма выступает у Флоренского в этот период как мистический опыт христианского платонизма, достаточно еще дистанцированного от собственно церковного опыта.
Переписка Флоренского и Белого, особенно в 1904–1905 гг., была настолько напряженно духовной, откровенной и проникновенной, что позволяет понять внутренние пружины творчества обоих. Что касается символизма, то мы уже кратко проанализировали письмо Флоренского Белому от 18 июля 1904 г. Через год из Тифлиса он посылает ему не менее важное письмо. Несмотря на обнаружившиеся разногласия, он продолжает считать Белого «близким к себе и по цели и даже путям»[239]. Подобная близость утверждается Флоренским потому, что он, как признается, знает «одинаковость наших основных настроений (сказочность) и исходных пунктов развития»[240]. Ключевое слово здесь – «сказочность». Оно правильно прочитывается, если мы вспомним позднюю автобиографическую прозу Флоренского. Вот одно корреспондирующее с процитированным пассажем место из нее, включенное в раздел «Впечатления таинственного»: «Детское восприятие преодолевает раздробленность мира изнутри. Тут утверждается существенное единство мира, не мотивируемое тем или иным общим признаком, а непосредственно ощущаемое, когда сливаешься душою с воспринимаемыми явлениями. Это есть мировосприятие мистическое»[241]. «Сказочность» означает восприятие незримой одушевленности мира: «Весь мир жил, и я понимал его жизнь», – говорится в «Воспоминаниях». «Сказочность» – синоним глубины существования, его несводимости к плоскому рационализированному миру взрослых, для которых сказка, как и чудо, равносильна небылице. Сказочником был и Белый. Чем для него была «сказочность», лучше, чем сказал об этом Флоренский в письме дочери Ольге в августе 1935 г., сказать нельзя: «Он, – пишет ей Флоренский о Белом, – как никто видел мир в аспекте мифа <…> восприятие им Мира было бездонно глубоко»
