Лица и сюжеты русской мысли - [53]

Наше исследование мы бы завершили следующим образом. В религиозной философии о. Павла, органически слились воедино платоническое и экзистенциальное начала. В его личном конкретном опыте встречаются платоническая мистика и мистика христианская. В зависимости от конкретной ситуации эти конститутивные моменты его философско-религиозного мировоззрения находятся в подвижном динамическом взаимоотношении. Именно это мы и стремились показать.

Платонизм Павла Флоренского как экзистенциальный опыт

Творчество Флоренского всегда было осмыслением его опыта встречи с тайной мира, человека и Бога. Уточним: тайна Бога и природы сильнее занимала о. Павла, чем тайна человека, общества и его истории. Спектр переживаемого им опытно включал космическую мистику, апокалипсические видения и прозрения «софийности» мира, платонизм и неоплатонический мистицизм и, конечно, христианский теизм. При этом существенной особенностью его опыта является гармонический характер связи перечисленных нами его основных содержательных элементов. Все они не столько расходились между собой, сколько, напротив, сходились, как бы плавно продолжая друг друга.

Другой характерной особенностью опыта о. Павла выступает его экстатический характер. Переживаемый Флоренским в разные годы метафизически значимый опыт – это всегда экстазис, выхождение за пределы самости в инобытие природы, космоса, Бога. Еще одна черта его опыта: движения в мире его опыта устойчивым образом предопределены вертикалью как основным формообразующим вектором. Экстатичность и вертикаль, отсылающая к трансцендентному, входят в состав того, что мы привыкли называть экзистенцией. На родство экстазиса с экзистенцией указывал, в частности, Хайдеггер. Можно сказать, что Флоренский – экзистенциальный мыслитель, не знающий об этом. Экзистенциальное измерение у него не становится фокусом философской проблематизации, как это имеет место у ведущих представителей экзистенциализма XX в. Отсутствуют у него и отсылки к экзистенциальным философам, которых он должен был знать, – к Кьеркегору и Шестову. Читая его работы, особенно позднего периода, поражаешься, насколько акцентировано у него объективное в ущерб субъективному, низведенному до чистой иллюзии, меонического тумана. Но парадокс здесь в том, что в самом своем объектоцентризме Флоренский – экзистенциальный мыслитель, а именно экзистенциальный платоник христианского призыва.

Раскроем сказанное нами. Летом 1899 г. Флоренский путешествует по горам Сванетии. Поздний автобиографический текст включаает в себя дневниковые записи того далекого времени:

Небо – глубоко́-синее, почти черное. Ощущается достигнутая совершенная гармония. Сознание экстатически расширено, и уже нет определенной границы между мной и внешним бытием. Так обычно бывает на большой высоте: от воздуха или от чего другого тут появляется экстатическое выхождение за пределы себя, приобщение к Великому Разуму и потому – овладение вселенской полнотой. Пронизывает струящаяся здесь неземная радость[228].

Кажется странным, что имманентная космическая мистика («овладение вселенской полнотой») смешивается с мистикой трансцендентной («неземная радость»). Но «неземное» здесь означает «все-земное», или «космическое», и поэтому подлинно трансцендентного здесь нет. Об этом говорят и такие слова, как «Великий Разум», «совершенная гармония», «вселенская полнота». Все они указывают на мистику вселенского разума, которую знал стоический, эпикурейский или платоновский мудрец-философ. Контекст процитированного пассажа показывает, что в нем речь идет о космической мистике не-христианского толка.

Летом 1899 г. Флоренского сотрясали экстатические волны, выводящие его не только к вселенскому разуму в духе стоиков или платоников, но и к христианскому Богу, сопровождавшиеся «обвалом» его наукоцентрического натуралистического мировоззрения. Без преувеличения можно сказать, что возникший тогда запас пережитого опыта, как клубок Ариадны, распутываясь всю жизнь, выводил его из ее земного лабиринта к небесному свету. Подчеркнем, что если эллинско-космическая составляющая этих переживаний выражалась преимущественно в зримых образах, то их христианская компонента, напротив, проявлялась в образах слуховых – «зовы» «призывы», «отклики» и «отклики». Подобный музыкально-слуховой регистр первичного оформления опыта мы находим у Флоренского по преимуществу в первые годы XX в., особенно в период его тесного дружеского сближения с Андреем Белым.

Пика их отношения достигают летом 1904 г., когда Павел Флоренский живет в Тифлисе, а Андрей Белый – в сельце Серебряный Колодезь Тульской губернии. Только что вышел первый поэтический сборник поэта-символиста, и летом этого года Флоренский сразу же пишет на него рецензию[229]. Далекая от объективистского анализа, она выглядит их совместным манифестом, исповеданием символистской веры в близкое преображение мира и человека на путях религиозного пробуждения. Присмотримся к некоторым местам его письма Белому от 18 июля этого года:

Там и тут жидко рассеянными звездочками вспыхивают оклики Слова; чаще и чаще мелькает лучезарная искорка – это одна из пылинок попала в золотой сноп лучей; накопляются светоносные брызги, перекликаются, и вся поверхность моря – шумящего и мятущегося многоголового чудовища, стада людского – покрывается нежно сплетенной сетью – кружевом мерцающей пены и мириадами искорок <…> отдельные оклики не сегодня завтра сольются в один полнозвучный аккорд, и хаотическое море <…> выкристаллизуется в готические кружевные соборы, в стройную музыку Церкви