Лица и сюжеты русской мысли - [118]

(Н. Ф. Павлов, 1852)

Становление, развитие, живое движение, «процесс», а значит, историчность в сердцевине сущего – в их утверждении пафос немецкого идеализма. Чижевский – германофил. И уже это одно делает его если не гегельянцем, то поклонником Гегеля. Что связывает эти два имени? История. Чижевский – историк par excellence, у него несомненный дар исследователя, которого нет без «аппетита» к «фактографии». Но такой тип исторической одаренности требует уравновешивания его историософским умозрением. И здесь на помощь приходит Гегель – философ универсальной историчности, возведенной в систему стройных логических определений. Вот отчего у Чижевского любовь к нему, звучащая со страниц его книги.

В этом живо написанном исследовании меня удивила, пожалуй, только странная оценка книги С. Н. Булгакова «Трагедия философии»: она «скорее рисует, – говорит историк, – трагедию славянофильской философии»[505]. Что он имеет в виду? То, что книга Булгакова настолько слаба и неверна по духу, что показывает «трагедию» всего направления, к которому Чижевский ее отнес? И тогда это высказывание – не более чем бездоказательный выпад против не разделяемой им позиции. Западническая ангажированность, прозвучавшая в этом суждении, указывает на германофильство историка, связавшего свою жизнь с родиной Канта и Гегеля. Отвергая «с порога» «славянофильство», он с пафосом говорит о «вечных ценностях европейской философии», незамеченных якобы Булгаковым. В «Трагедии философии» дана критика западного рационализма, ведущего в тупик безбожия. О каких «вечных ценностях» европейской философии можно говорить, если вычесть из нее ее глубокую связь с христианской культурой?

Сопоставим понимания философии Чижевским и Пьером Адо, кстати высоко ценившим книгу Булгакова[506]. Понимание Адо философии как «духовных упражнений» плохо совместимо с установкой Чижевского: «По моему мнению, – говорит русский историк, – любая истинная философия только теоретична»[507]. Философия как практика «возделывания души» и философия как теория мира, как его «умное» созерцание в системе саморазвивающихся «понятий» – вот выбор, предлагаемый этими позициями. И опять: за ним мы угадываем, с одной стороны, фигуру идеалиста-теоретика Гегеля, и с другой – образ Кьеркегора, «вопиющего в пустыне» экзистенциального мыслителя.

За спором этих фигур угадываются два полюса мотивации мысли: 1) концептуальная «заморочка», более или менее оправданная; 2) вспышка личного воодушевления, экзистенциальное потрясение. Экзистенциальное потрясение, видимо, было в молодости и у Гегеля. Но ушло в песок системы, в «заморочку» абсолютным идеализмом с его диалектикой понятий.

Князь Сергей Николаевич Трубецкой умер в 43 года. Какой бы могла быть его мысль, если бы этого не случилось? Думается, в братьях Трубецких созревал не серебряный, а золотой век русской философии. Нужно молить Бога, чтобы нас посетило вдохновение, приоткрывающее этот несостоявшийся век хотя бы в главных чертах.

К философской антропологии. «Личность – единственный элемент, придающий жизнь и значение истории»[508].

Истина мне дорога, но Платон дороже! Вот суть экзистенциального персонализма, значение которого в философии культуры хотелось бы раскрыть.

На пути к новой онтологии. И. Ильин: «Субстанция есть бытие, ничем иным не определенное и не обусловленное»[509]. Сейчас в нашем философском сообществе часто и, главное, слишком легко говорят о «несубстанциальной онтологии». Значит ли это, что у предмета такой онтологии (онтология – учение о бытии) нет такого безусловного статуса, статуса абсолюта, о котором говорит Ильин? И если нет, раз она «несубстанциальная», что же есть ее предмет? Бытие не как бытие, а как время?. Но о темпоральной онтологии легко говорить, но как ее помыслить?

Экзистенциальная персоналистическая онтология, если она действительно хочет быть онтологией, неминуемо должна прийти в контакт с платонизмом. Каким именно образом – вот это и следует продумать.

Трудность персоналистического философствования прежде всего в том, что, излагая концепцию личного бытия, философ его уже тем самым обезличивает. С. Л. Франк, размышляя о личном общении, в котором фигурируют такие реальности, как «я», «ты», «мы», говорит: «Ты обращено, направлено на меня»[510]. «Ты» у него тем самым превращено в «оно», в реальность третьего лица, экзистенциально-онтологически более низкую. Такое снижение статуса произошло без ведома самого философа: сам язык с его привычками выступает как фактор такой принудительной объективизации. Это не смущает философа, так как ниже он прямо называет «оно» «ты».

Идея метафизического реализма, прозвучавшая у Достоевского, развивалась Вяч. Ивановым, ставшим ее теоретиком, Флоренским и другими русскими мыслителями, но как-то не получила широкого признания. В расхожем сознании интеллигентов «реализм» выступает синонимом натурализма с позитивистской подосновой. В корень же этого слова – реальность – не вдумываются. Трактат по онтологии Франка называется «Непостижимое». Если бы вспомнили хотя бы о нем и о представленной в нем традиции неоплатонизма и апофатического богословия, то такая поверхностная и ошибочная концепция, несомненно, была бы отброшена.