Лица и сюжеты русской мысли - [117]
Верное у Гегеля «соседствует» с «переборами». Пример: «По природе философия есть нечто эзотерическое, не для толпы сотворенное и к приготовлению для вкусов толпы не приспособленное». Такое определение содержит зерно истины. Но далее уже «перебор»: «Она потому и философия, что прямо противоположна рассудку, а тем более здравому смыслу, под которым понимается пространственность и временная ограниченность»[499]. Не следует смешивать здравый смысл и пошлую плоскую рассудочность. В здравом смысле, характерном для Пушкина и Гете, нет ни грана пошлости с ее убогой рассудочностью.
Можно ли сказать, что Гегель как теоретик-объективист «недооценил» философскую глубину субъекта? Идея философии как идея разума у него резко противопоставлена «субъективности»: «Истинная энергия этой идеи, – говорит он, – и субъективность несовместимы»[500]. У Кьеркегора противоположный тезис: истина не объект, истина – субъект, единичная личная экзистенция с ее метафизической неустойчивостью, «страхом и трепетом». Датский философ, в отличие от Гегеля, не чувствует над собой «зонтика» могучего государства, он не профессор, на госслужбе не состоит, социальный статус его шаток, как и семейное положение. Не воспроизводит ли спор «частного мыслителя» с философом абсолютной идеи конфликт пушкинского Евгения с медным истуканом? Не в его ли углубленном осмыслении Достоевским корень экзистенциализма, прежде всего русского, шестовско-бердяевского? Вот об этом сюжете Чижевский молчит.
Чем не удовлетворяла Гегеля субъективность как «начало» философии? «Субъективность, – пишет он, – встречает затруднение в своих попытках представить себя системой»[501]. Субъект не поддается систематизации, а философствовать без системы Гегель как немецкий профессор не мог. Датского писателя это не смутило. Гегеля он хорошо знал и вполне усвоил его систему и метод. Но философствование без системы его не испугало. Ничуть. Наоборот, именно в нем он и увидел возможность обновления философской мысли.
Гегель в России – это прежде всего Герцен. Герцена глубоко чувствовали люди с историческим и художественным вкусом. Среди них – Флоровский и Чижевский. Все у Герцена было трагическим: от семейной жизни до мировоззрения. Он порвал с идеализмом 30—40-х гг., но пути к реализму 60-х не нашел, оставшись чуждым новому поколению. Вместе с крахом западнической веры у него подкосилась и сама способность «ясно видеть и мыслить». Можно представить ситуацию так: его предназначение – быть западником или не быть в мире идей вовсе. Съехав с западнических рельс, он теряет, можно сказать, свой острый ум теоретизирующего художника, впадая в модный в те годы физиологический материализм a la Бюхнер и Моллешот. По Герцену, Гегель – «алгебраист» революции и освободитель от «мира христианского», столь нелюбимого автором «Былого и дум». Особенно ненавистно Герцену, как и его недругу Марксу, «прусское христианство». Упорное неприятие христианской веры и привело Герцена к его, по Чижевскому, «грубейшему материализму»[502].
30—40-е гг. XIX в. предвосхищали Серебряный век. В чем? В своем философско-религиозном универсализме, в глубине запросов, в ориентации на осуществление целостного идеала. У друга Герцена Михаила Бакунина среди сентиментальных восторгов и экстазов от погружения в Гегеля встречаются отдельные фразы, трогающие сердце. Вот некоторые из них: «Надо жить широко и просто – все внешние требования должны отступить на задний план перед требованием изначальной простоты и красоты как единственного источника всякой истинной, исполненной Божества жизни». Вспоминаются Евгения Герцык и Марина Цветаева («я счастлива жить образцово и просто»).
У Михаила Бакунина был брат Павел, о котором редко вспоминают. А напрасно! «Возврат к вере, который П. Бакунин ощущал как плод своего философского пути, – пишет Чижевский, – не увел его от философии». Он издал книгу «Основы веры и знания» (1886). Ее с воодушевлением оценили Толстой, Страхов, Розанов. Заслуживает внимания идея Павла Бакунина помыслить философию как философию спора: «Основой спора людей, – говорит он, – является спор в самом бытии»[503]. «Утвердительное, благородное, исполняющее значение смерти должно быть проведено через всю жизнь – для того, чтобы она была жизнью». Эта мысль Павла Бакунина может напомнить о понятии смерти у Хайдеггера.
Брат известного анархиста заслуживает внимания наших историков. Но, увы, его книги «прошли незамеченными». Потому что время было тогда антифилософским? А когда оно «философское»? Всегда философы живут одиноко, и «качество их работ не всегда так уж низко, но они по большей части не вызывают отзывов, интереса, полемики»[504].
Что же нового и существенного внес в мир идей Гегель?
