Либерализм: взгляд из литературы - [77]

3. Результаты любых «проектов» я заранее оцениваю отрицательно. Я не верю ни в искренность проектов, ни в искренность их участников. Меня же интересуют только бескорыстные и искренние вещи.

4. Я думаю, что это поле существует – постольку, поскольку люди способны реализовывать себя именно как критики, то есть неангажированные анализаторы текстов. На этом пятачке возможно все: и взаимопонимание, и конструктивный диалог, и даже конструктивная полемика диаметрально противоположных эстетических оценок. Вне этого поля критика не существует, она перестает быть критикой, превращаясь в публицистику (в лучшем случае) и политический ангажемент (в худшем).

Ольга Седакова:

1. Сразу хочу предупредить, что мои ответы основаны не столько на ситуации в нашей литературной критике (я недостаточно с ней знакома), сколько на общем впечатлении от всех публичных высказываний последних лет – художественных, журналистских, политических, общегуманитарных… Я буду говорить о «либерализме» и «консерватизме» как о настроениях, как о двух стилистиках (их в действительности больше, чем две).

До того как мы познакомились с двумя этими настроениями (противопоставляющими себя «деспотизму», «тоталитаризму» и т. п.) наяву, в нашей общественной реальности, «либерализм», с легкой руки Пушкина, да и в связи с самой этимологией слова, казался мне (как и С. С. Аверинцеву, с которым мы это обсуждали) привлекательнее, чем «демократия»: либерализм – позиция свободного человека, рожденного свободным, не раба (латинское liber). В «демократии» же слышалось не слишком позитивное значение греческого «демос» – народ (не толпа, но некое недифференцированное большинство). «Демократия» как будто предполагала неизбежное снижение интеллектуального, эстетического и т. п. критериев. Как в известных стихах:

Что геральдического льва

Демократическим копытом

Теперь лягает и осел.

«Либерализм» же, в пушкинской традиции, предполагал сохранность общего строя ценностей, личных и исторических, их иерархии – но при этом не навязывание всего этого другим. Сдержанность, общая доброжелательность, отказ от похоти власти, от агрессивности и алчности (liberalis – щедрый) – вот такой представлялась мне стилистика либерализма. Вообще говоря, аристократическая стилистика, если бы это слово – «аристократия» – можно было теперь употребить, не вызвав всеобщего возмущения. Своего (плохого, популистского) рода демократия была и в советском обществе, а вот чего там не было, так это либерализма. И его хотелось. Как хороших манер, как воспитанности и просвещенности – «людскости», как говорил Батюшков. Конечно, от несколько отстраненной благожелательности либерального человека до любви к ближним человека христианского – огромное расстояние, и тем не менее из всех возможных светских позиций именно либеральная (так, как она описана выше) казалась мне самой близкой к христианской социальной этике.

То, что мы узнали наяву под именем либерализма в 1990-е годы, как всем известно, ничуть не похоже на это книжное и этимологическое представление. Одна из самых представительных фигур радикального неолиберализма – Борис Парамонов. В его образе и во многих других, похожих на него «культуртрегеров», мы увидели, как теперь выглядит «либерал». Человек, позволяющий себе если не все, то многое, но другим – отнюдь! Махнет налево – улочка, направо – переулочек. Сколько развенчаний, деконструкций было произведено в эти годы: как радовались каждому новому крушению «кумира» или «репрессивной нормы»! Русская классика вообще, интеллигенция вообще, «вкус» вообще, «талант» вообще (стратегия, рынок – вот что делает Пушкина Пушкиным: между прочим, такого либерала, завидующего памятнику Пушкина, уже изобразил Булгаков в «Мастере»)… Ахматова как воплощение сталинизма. От всего освободились. Высший пилотаж – освободились от брезгливости к антилибералам (премии Проханову, симпатии к национал-коммунизму). Остались Сорокин и Бурдье. Боевые были наши либералы – и шутливые. Общий тон нашей либеральной (жалко портить это слово, но что поделаешь: самоназвание) прессы – насквозь шутливый, по мнению ее авторов. По моему же читательскому впечатлению – непристойно гаерский. Изнурительное однообразное шутовство. Главное, ни о чем не сказать с уважением или одобрением. Помню начало путевых заметок одного этаблированного поэта: «Болонья – самый мерзкий из итальянских городишек». Да, видали мы их все, итальянские городишки. Пришел, увидел, наплевал.

Что же касается радикально либерального искусства, акций и инсталляций вроде укусов посетителя, в которых виртуозен Кулик, или изрубления икон – то этот либеральный авангард уже изобразил Лесков в «Соборянах» (помните Варнаву с его вареным скелетом?). Все это считает себя просвещенным западничеством – но представляет собой дремучий угрюмый степной цинизм.

Очень жаль, что поле независимости не было использовано почти не для чего другого, как для негативизма всех видов. Либерализм такого рода не мог не провоцировать реакции на себя.

2. Либерализм и был западничеством, очередным явлением того особого российского западничества, который к Западу имеет очень мало отношения. Такого рода западничество в петровские времена выразилось в петиметрах и щеголях (как будто не было в это время Европы христианской, университетской и т. п.), в пореформенные годы XIX века – в нигилистах (как будто в Европе в то время не было чего-то другого), в пореволюционные годы – в либертинистских движениях типа «долой стыд». Нашим радикальным западникам что-то всегда не давало и не дает увидеть Запад. Впрочем, так же как почвенникам. И те и другие обладают одним и тем же мифом Запада – бездуховного, безнравственного и т. п., только делают из этого противоположные выводы: одни борются с этим мифом, другие торопятся его практиковать в родных палестинах. Запад Альберта Швейцера, Запад Поля Клоделя и многих других в этот миф никак не уместится. Не уместится и простая обыденность Запада. Морализм, законность, социальность с ее требовательностью к члену социума, взаимная почтительность и гуманность (gentle society) и другие вещи, на которых держится западная стабильность, – вот этого Варнава увидеть не может. Он видит там скандал. И все. И такой же скандал – но с нашим размахом – переносит в родные долготы. Скандал, конечно, на Западе тоже нередко случается, но все там отлично различат, где скандал, а где рутинная, добросовестная, трудовая обыденность. Где если нельзя – то уж нельзя. Так же недолго думая различат, где желтая пресса, таблоид, а где газета «кволити» – по одной стилистике заголовков. По этому признаку (и по многим другим) вся наша пресса с ее «эффектными» заголовками – крайний случай таблоида.