Лгунья - [7]
Реджинальд всмотрелся в девочку. Она напомнила ему маленькую португалочку; вот и эта тоже завладела им и больше не хочет отпускать.
— Что с тобой, дитя мое?
— Вы должны ее признать!
— Признать… кого?
— Она просто изменилась. Она больше не носит шляпу из гагары, но все равно это она!
— Кто «она»?
— Ну, она… которую вы ищете. Я его поймала, Мадам! Я его поймала!
Пленник странной девчонки взглянул на подходившую Нелли. Он взглянул на нее, но не увидел. Слепец! Неужто он и впрямь не узнает ее?! Люлю разразилась рыданиями.
— Да что с ней?
— Она хочет, чтобы вы меня узнали, — объяснила Нелли. — Эта глупышка придумала такую игру. Уж и не знаю, что она забрала себе в голову.
Он улыбнулся. Он всмотрелся в ее прелестное лицо. И вошел в игру.
— Ну о чем я только думал! — сказал он. — Конечно же, это вы.
— Она, она самая! — вскричала Люлю.
— Вы только послушайте эту малышку! Но вы совсем не переменились!
— Только глаза! — закричала опять Люлю. — И еще волосы…
— Сколько же времени мы не виделись?
— Десять лет! — объявила Люлю. — И кабы не я, так еще десять лет потеряли бы даром. Ох, Мадам, я помираю — хочу пить!
Реджинальд пригласил дам на чашку чая. После чаепития роскошный лимузин, дожидавшийся у павильона, повез их в Париж. Люлю потрясенно молчала. В автомобиле было полно цветов, куда ни глянь, кожа, бархат, кленовые панели, серебро и зеркала. Он был вполне достоин того, чтобы на его счет обманулись все высшие силы земли.
Глава вторая
Легкость, с которой отдается женщина, может в равной мере свидетельствовать и о неопытности, и о доступности, и мужчина, не постаравшийся объяснить свою победу первой, а не второй причиной, должен быть уж очень неблагодарным. Став любовницей Реджинальда, Нелли целую неделю жила, буквально затаив дыхание: она ждала, с чего начнет ее новый друг. Одно из двух: либо Реджинальд попытается выяснить, кто она такая, и тогда нужно опередить его, либо не станет ни о чем расспрашивать, пустит дело на самотек, и тут опять-таки следует быть начеку. Главное Нелли сделала: с той птичьей прозорливостью, какая свойственна женщинам полусвета, она сразу сумела взять нужный тон и ни на йоту не скомпрометировать себя. Абсолютно ничего не рассказывала о себе, не носила драгоценностей, наводящих на подозрения о былых романах; даже среди шляпок и платьев безошибочно выбирала лишь те, что, невзирая на их красный или зеленый цвет, выглядели вполне нейтрально. Она приходила на каждое свидание, в ресторан или театр, дрожа от страха, что ей придется открыть Реджинальду все свое прошлое — любовные похождения, небогатую жизнь, вульгарную родню; так она поступила когда-то с Гастоном, который уже со второй недели знал наизусть всех кузенов, всех любовников Нелли. Но теперь какая-то тайная жгучая боязнь замыкала ей уста, не веля выдавать ни своих близких, ни места рождения, ни привычек, ни недостатков и пороков. Она упоминала только те города, где бывала еще в невинном возрасте, говорила лишь о тех собаках, которых сама не знала и не держала у себя; она избегала хвалить любимые концерты и любимых музыкантов, предчувствуя, что они-то первые и разоблачат ее; она старалась не повторять слова своих друзей, скрывая их, как, впрочем, и самих друзей. И ее усилия приносили желанные плоды. Реджинальд не задавал никаких вопросов. Реджинальд явно, хотя и неосознанно, стремился иметь при себе совершенно новое существо, не отягощенное никаким прошлым.
Нелли сделалась осторожной вдвойне. В разговоре она никогда не касалась своей родни, загородных прогулок, школьных лет. Она как бы поместила себя в вакуум, начисто освобожденный от прежнего существования, от прежних привычек, от прежних увлечений и путешествий, от игр и печалей, от всего пережитого; ничего этого не осталось, кругом пустыня! Что уж говорить о былой непорочности, которую она вновь обрела в объятиях Реджинальда! Раз и навсегда она отказалась прибегать к прошлому опыту, надежно похоронила почти все свои воспоминания. Временами она чувствовала себя такой нагой и незащищенной, такой обобранной, что ей хотелось заплакать над собой.
Следует воздать должное Реджинальду: он и не пытался расставлять ей ловушки. Неужели он так хорошо знал всю женскую половину рода человеческого, что предпочел вознести Нелли на пьедестал с помощью молчания и неведения? Или, напротив, ему не хотелось нарушать очарования их встреч, и он сознательно уважал — а она платила ему взаимностью — ее инкогнито? Ибо Нелли приходилось уважать его сдержанность. Обычно разговорчивая, ревнивая, любопытная, она должна была молчать перед этим человеком, которого начинала любить так, как никого еще в жизни не любила, — молчать и не говорить с ним ни о чем, а, главное, о других женщинах.
Нелли пришлось долго осваивать искусство этих полных умолчаний встреч, где ни она, ни он не задавали иных вопросов, кроме самых невинных: о здоровье или об их любви, об отдыхе или о сне. Вероятно, зимой она бы такого не вынесла. Но стояло лето. И жара, подавляющая всех и вся, обессиливала самых болтливых; даже ветер не мог исторгнуть жалобы у деревьев, стонов — у крыш. Оно и к лучшему: насколько приятнее было лежать молча среди всей этой немотствующей безвестности. И пусть на дерево под их окном летели плевки с балконов и птичий помет с крыш, сыпались очески волос и пыль с выбиваемых ковров; от этого оно не становилось говорливее. А все-таки интересно было бы узнать, где это Реджинальд научился таким восхитительным, таким безупречным объятиям, кто его надоумил носить женщин на руках? Он проделывал это столь умело, словно его основная профессия состояла именно в поднимании с дивана грузов длиною от полутора метров до метра семидесяти, весом от полуста до шестидесяти пяти килограммов и в переносе их на кровать. Он никогда не допускал ни малейшего промаха. Ладонь, локоть, — плечо — все оказывалось в нужный момент на нужном месте. Трудно предположить, что до встречи с Нелли он тренировался исключительно на манекенах. Наверняка первый перенесенный на кровать манекен был живым (какая-нибудь мерзкая баба!), а там последовал и второй, и третий. Но, видимо, ни один из них не оказался чересчур тяжелым, ни один не противился, настолько безмятежно смотрел Реджинальд, беря ее на руки. Как бы это исхитриться узнать имена вышеупомянутых великолепных и безупречных особ!
ЖИРОДУ́ (Giraudoux), Жан (29.X.1882, Беллак, — 31.I.1944, Париж) — франц. писатель. Род. в семье чиновника. Участвовал в 1-й мировой войне, был ранен. Во время 2-й мировой войны, в период «странной войны» 1939-40 был комиссаром по делам информации при пр-ве Даладье — Лаваля, фактически подготовившем капитуляцию Франции. После прихода к власти Петена демонстративно ушел с гос. службы. Ж. начал печататься в 1904.
«Безумная из Шайо» написана в годы Второй мировой войны, во время оккупации Франции немецкими войсками. В центре сюжета – дельцы, разрабатывающие план фактического уничтожения Парижа: они хотят разведывать в городе нефтяные месторождения. Но четыре «безумные» женщины из разных районов решают предотвратить это, заманив олигархов в канализационные тоннели.
Жан Жироду — классик французской литературы (1882–1944), автор более 30 произведений разных жанров, блестящий стилист, зоркий, остроумный наблюдатель, парадоксальный мыслитель. В России Жироду более известен как драматург — шесть его пьес были опубликованы. Роман «Эглантина» входит в своеобразную четырехтомную семейную хронику, посвященную знатной семье Фонтранжей, их друзьям и знакомым. Один из этих романов — «Лгунья» — опубликован издательством «МИК» в 1994 г. В «Эглантине» речь идет о событиях, которые предшествовали описанным в «Лгунье». На русском языке произведение публикуется впервые.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.