Лгунья - [9]

И все-таки было, вероятно, подходящее средство: попытаться сотворить из своей жизни — предшествующей жизни, до встречи с Реджинальдом — такую песнь, которую не стыдно было бы спеть ему. Придать этому лоскутно-пестрому и беспорядочному существованию единый смысл, единую окраску. Могла ли она отыскать в нем хоть крупицу, хоть капельку чего-нибудь легендарного, благородного? Что приносили ей воспоминания о прошлом? Увы, гордиться было нечем. Ссоры с братьями, которые впоследствии также не стали героями, — всего лишь маклерами по купле-продаже шелка. Сделайся они мучениками или апостолами, эти детские драки еще представляли бы какой-то интерес. Единственный поэт, посвятивший ей стихи, написал их в тот день, когда ей предстояло подняться спозаранку на экскурсию, а она заявила, что не встанет и проспит целую неделю подряд:

Мы спящей красавице спать не дадим,

Разбудим и хором ее пристыдим.

Нелли не была специально предрасположена ни к святости, ни к греху. Значит, не следовало искать себе прототип среди женщин, с которых ваяют статуи или пишут бессмертные романы. Она открывала альбом со своими фотографиями. Все они были здесь — и первые, младенческие, и та, на маскараде, где она вырядилась в костюм тореадора по Гойе, и та, где она, во время вечеринки у вице-председателя Сената, изображала невесту на инсценированной свадьбе. Нелли внимательно разглядывала их — себя — начиная с голенькой малышки, простодушно кажущей выпяченный животик и толстенькие ножки, и кончая нынешней молодой женщиной, лицемерно скрывающей тело под платьями. Она рассматривала их, но никак не могла придумать героическую эпопею, коей эти снимки послужили бы иллюстрациями. Прежде всего, она ясно понимала, что большинство образов — фальшивы; вот она на яхте, вот на лошади, вот в горах, но притом моряк, ковбой или альпинист из нее такой же, как тореадор Гойи или невеста. Повсюду на этих фотографиях она была лишь ряженой. Повсюду, где бы ее ни запечатлели — у стен Буржского собора, на месте сожжения Жанны д’Арк или возле самой высокой плотины в мире, — она, вопреки окружению, выглядела существом, ничего общего не имеющим с подлинной красотой, благочестием и электричеством. Какой же нужен был гениальный поэт, чтобы придать этим образам высший смысл! А самое ужасное состояло в том, что и слепому было видно: это не предисловие, не пролог, эта женщина уже немало прошла по жизненному пути, по жизни без песни… Нет, о нет, так дальше невозможно!

Однажды ей пришла мысль: если Реджинальд любит ее, то он должен, просто обязан сам услышать, когда Нелли находится рядом с ним, песнь ее жизни. Ибо теперь она ясно понимала, что все люди в мире делятся на тех, кто поет о своей жизни, и на других — кому петь не дано. Она убеждалась в этом, глядя на своих друзей, как самых заурядных, так и наиболее одаренных или счастливых: в одних эта песнь звучала, и все в ней было правдиво, мощно, чувственно; другие жили перепевами чужого, и их юность, их приключения, их путешествия, даже их дети были всего лишь отдельными куплетами, украденными из других песен и неуклюже, кое-как собранными вместе. Доказательств тому находилось больше, чем она ожидала. Даже у Люлю имелась своя песенка, которая становилась совсем отчетливо слышна, когда она принималась выпевать ее тоненьким, прозрачным голоском; например, если мать, отхлестав ее домашним шлепанцем, потом в знак примирения дарила ей монетку:

Двадцать су дала мамаша.

На фига мне милость ваша!

Среди маляров-итальянцев, работавших в доме, был один со своей, настоящей песней. Подыскивая нужный колер, он набрасывал вокруг двери десятки цветных пятен-образцов и каждодневно добавлял к ним все новые и новые. Иногда он являлся на работу пьяненьким и утверждал, будто воробьи говорят с ним на своем языке… «Ты рогоносец, — щебетали они, — ты рогоносец…» И какого черта они лезут в его личную жизнь, делать им, что ли, нечего? Он переспрашивал их. Но они упрямо твердили свое: «Ты рогоносец…» И напрасно он пытался разобраться, отчего этих пичуг так интересует супружеская измена, — хоть убей, правды не доищешься. Ладно, предположим, такой-то и такой-то — рогоносец, но какое до этого дело птицам, хоть воробьям, хоть страусам, будь они неладны?! «Ты рогач, ты рогач!» — трещали воробьи, увязавшиеся за ним на улицу Месье-ле-Пренс, где он покупал краски. «Когда я был мальчишкой, воробьи в такие дела не совались… Сами-то они тоже, небось, рога носят. Кукушка, к примеру, это вам кто — птица или лошадь?» Впрочем, Эусебия его не обманывает, это он точно знает. Однажды, правда, он застал ее с помощником мясника, они заперлись в комнате вдвоем. Тогда он пересказал ей воробьиные речи. «Ну что ты болтаешь! — возразила его супруга. — Глянь, как он с тобой мило обошелся. Если бы ты и впрямь застал его за этим делом, то он бы уж тебе кровь пустил, будь спокоен; таким бешеным бугаям человека пырнуть — плевое дело». И верно, помощник мясника поздоровался с ним за руку — вежливо эдак, ничего не скажешь! — а потом стал надевать свой фартук, снятый по причине жары. Вы не поверите, до чего же тяжел бывает обыкновенный холщовый фартук… «А вообще, будь я воробьем, я бы уж точно не стал садиться на окна лачуг да подглядывать за бедняками. Ничего там красивого не увидишь. Ну, моются, ну, зубы чистят, вот и все дела. Будь я воробьем, я бы уж исхитрился подсмотреть, как наставляют рога богачам…» — «Может, ты и не рогат, — верещали воробьи, — зато уж точно глуп!» Ну, тогда он стал швырять в них камнями и они разлетелись. Глуп-то он глуп, но разогнать этих болтунов у него ума хватило.