Лгунья - [58]

Я надела шелковое платье Крис, короткое, в котором ноги почти полностью открыты, и туфли на каблуке. Надушилась какими-то страшно дорогими духами, которые, наряду с уймой других экстравагантных вещей, купила при помощи своей новой кредитной карточки. Даже подумала, не воспользоваться ли косметикой.

— Погляди на меня! — сказала я. Странное дело, но, по-моему, я обращалась к Тони. Хотела, чтобы он меня увидел в элегантном платье, с худощавым, покрытым шрамами лицом и тремя наманикюренными ногтями. Хотела, чтобы он увидел меня в этой просторной комнате с её обветшалой красотой в крыле эпохи Ренессанса средневекового французского замка. — Вот видишь! победоносно сказала я, словно мне наконец удалось что-то ему доказать.

Миновало несколько веков с тех пор, как я последний раз надевала туфли на каблуках. Я споткнулась о складку ковра за дверью моей комнаты. Мне пришлось спускаться по лестнице осторожно и вдумчиво, цепляясь за перила. Первой увидела меня Селеста.

— Боже мой, — сказала она. — Что ты с собой сделала?

Я холодно ей улыбнулась и прошествовала в кухню. Дядя Ксавьер открывал бутылку вина. Tante Матильда выкладывала на стол хлеб. Франсуаза что-то помешивала у плиты. И кроме детей, там был ещё один человек: человек, которого издалека, в первый момент, легко было по ошибке принять за дядю Ксавьера; человек, чье короткое, квадратное тело стало причиной моих столь могучих эротических фантазий в сводящей с ума жаре полудня, что при виде него определенные мускулы у меня вздрогнули, откликаясь.

— Мари-Кристин, — восторженно завопил дядя Ксавьер, и лицо его вспыхнуло от радости при виде меня. — Смотри-ка! — он излучал веселое волнение. — Смотри, кто здесь!

Что было делать? Я почувствовала, как яркий румянец заливает мне лицо и шею. Ладони стали влажными, а в горле пересохло.

Странно усмехнувшись, Tante Матильда сказала:

— Ты что, не узнаешь его?

Конечно, я его узнала. Узнала мгновенно. Всем телом узнала.

Дядя Ксавьер засмеялся над столь абсурдной мыслью:

— Как так не узнает? Собственного дядю? Разумеется, она его узнала.

Собственного дядю? Это было одно из тех мгновений, которые тянутся так долго, что начинаешь удивляться, почему остальные не замечают столь неестественного поведения времени. Ну да, конечно, это мой дядя. Кто же еще? Он был лет на десять моложе дяди Ксавьера, но сходство было несомненным. Мгновение тянулось и тянулось. У меня было в запасе целое столетие, чтобы рассмотреть все возможные варианты дальнейшего поведения и отвергнуть их один за другим. У меня было время понять, что я оказалась до смешного не подготовлена к одной единственной вещи, к которой готовилась, казалось, всю жизнь. Теперь в любую секунду кто-нибудь обязательно это скажет. Заглянет, наконец, мне в глаза и скажет это. Я вдруг задрожала от возбуждения. Я хотела, чтобы это произошло. Я была готова. Я ждала: нервы напряжены, поза как у бегуна на старте. Но ничего не происходило. Время тянулось. В конце концов, этот человек — дядя Гастон — протянул ко мне руку. Я автоматически пожала её. Потом его лицо приблизилось, принимая угрожающие размеры, пока мы целовались: правая щека, левая щека, правая щека.

— А мы уже виделись, — сказал он, беря меня за плечи и немного отодвигая, чтобы рассмотреть. Он был ниже меня примерно на дюйм, но я-то на каблуках.

— Я думала, вы в море, — сказала я смешным, визгливым голосом. Я спиной ощущала, как за нами наблюдает Tante Матильда.

— Мы вошли в док в понедельник, — сказал он.

Я не могла вспомнить, как надо двигаться, как дышать, как вообще что-то делать. Я ничего не понимала. Он явно был единственным человеком, который знал наверняка, что я не Мари-Кристин. Почему он этого не объявляет?

Мы расселись. За разговором, центром которого был дядя Гастон — его плавание, политическая ситуация в Северной Африке, проблемы с алжирским экипажем — я сидела, гоняя по тарелке салат из помидоров. Под ребрами болезненными, неровными толчками работали легкие.

Tante Матильда не сводила с меня глаз.

— Что, потеряла аппетит? — спросила она.

Я быстро проглотила кусок помидора. Он камнем застрял у меня в пищеводе.

Дядя Ксавьер тревожно посмотрел на меня.

— Что с тобой? Заболела? — спросил он.

Я покачала головой.

— Перегрелась.

— Нужно носить шляпу, — сказала Tante Матильда.

— Я ей говорила, — сказала Селеста. — Она себе внешность портит.

— Какую внешность? — я изо всех сил старалась вести себя естественно. — Портить уже нечего.

Дядя Ксавьер потянулся ко мне и взял за руку.

— Нет, вы только полюбуйтесь, — неодобрительно проворчал он. И протянул мою руку через стол, чтобы Гастон полюбовался кровоточащими царапинами. — Шрамы, порезы, царапины, синяки.

А он опять ничего не сказал, мой дядя Гастон. На нем была голубая рубашка с расстегнутой верхней пуговицей. Я поймала себя на том, что пялюсь на треугольник волос с медно-красным отливом, начинающийся как раз под ключицами.

— Как поживает Сандрина? — спросила Tante Матильда.

— Замечательно, — ответил дядя Гастон. — Вся в делах. Она сейчас в Риме.

Не представляю, как я высидела до конца обеда. Он длился бесконечно, одно блюдо следовало за другим, и чем дольше он тянулся, тем слабее я понимала, что происходит. Они вели нескончаемые разговоры о ферме, о субсидиях и паразитах, вызывающих заболевания у скота. Они обсуждали деревенские сплетни. Жаловались на засуху. Задавали вежливые вопросы о жене дяди Гастона, у которой было какое-то собственное дело. Я молчала.