Лгунья - [27]
Наконец подъехали к перекрестку. На знаке надпись: Фижеак — 29 километров. Время поджимало. Оставалось меньше тридцати километров.
— Дядя Ксавьер, — сказала я через пару минут. Я не знала, как его иначе называть. — Дядя Ксавьер…
Он повернул голову, взглянул на меня. Я подумала: сейчас скажу. Попрошу высадить меня у станции в Фижеаке. Но едва я открыла рот, чтобы произнести следующую фразу, из-за угла навстречу выскочил ещё один маленький «Рено». Дядя Ксавьер вцепился в руль. Глаза его сверкнули. Он поерзал на сиденье, подался вперед, оскалил зубы. Он явно не собирался давать дорогу. Как, впрочем, и водитель второй машины. Я зажмурилась. Дядя Ксавьер издал победный клич, ударил кулаком по сигналу, и в самую последнюю минуту дернул рулевое колесо вправо. Машины разошлись с зазором в несколько дюймов. Дядя Ксавьер громко расхохотался и удовлетворенно похлопал по приборному щитку.
— Salaud[57], - нежно сказал он и снова расслабился, откинувшись на сиденье. Он сиял от удовольствия. Теперь, когда дорога освободилась, он вспомнил, что я начала что-то говорить.
— Так что ты собиралась сказать?
Собиралась сказать, что я не ваша племянница.
— Нет, нет и нет, — сказал он, хлопая меня по костлявой джинсовой коленке. — Все в порядке. Не волнуйся.
Я так и обмерла. Сперва подумала, что он прочел мои мысли. Или что я случайно проговорила их вслух. Странно другое: то, насколько сильно я встревожилась. Очевидно, я вовсе не намеревалась говорить ему правду. Но в таком случае, что есть правда, что истинно? Может, кто и знает это, но не я; я же вконец запуталась. Если истина — это то, во что верит большинство, тогда мне нечего ему сказать. А может, это всегда абсолют, как непреложные истины Тони вроде его изречения о женских задах, или истины сродни той, что земля круглая? Хотя тут тоже кроется проблема. Если все поверят в то, что женский зад выглядит абсурдно в брюках, или что земля плоская, тогда сама эта вера наделит глупое предположение статусом истины. По крайней мере, пока большинство не заставят поверить в обратное.
— Нет, нет и нет. Не волнуйся, — повторил дядя Ксавьер. — Я отличный водитель. Просто классный. Раньше мы каждый год принимали участие в гонках в Ле Мане, я и твой отец. — Он оторвал взгляд от дороги и посмотрел на меня. — Ты совсем не помнишь отца?
— Нет.
Ведь и в самом деле не помнила.
Он похлопал меня по коленке и между делом пощупал её.
— Кости да кожа, — сказал он, громко фыркнув. — Так и осталась худышкой. Когда-то я заставлял тебя пить козье молоко. Помнишь?
— Нет, — ответила я.
Он засмеялся.
— Ничего-то ты не помнишь. Что у тебя с головой? Она… — он явно рылся в памяти в поисках слова по-английски. — Она вся в дырках.
— Решето, — подсказала я. — Голова как решето.
В знойном покое машины меня разморило. Я закрыла глаза.
— Знаешь, — немного погодя сказал дядя Ксавьер, — чем больше я на тебя гляжу, тем больше замечаю, как ты похожа на мать.
Я сонно улыбнулась.
Потом, наверное, ненадолго задремала. Когда же проснулась, мы уже ехали по предместьям города.
— Где мы? — спросила я.
— Фижеак, — сказал дядя Ксавьер. Не просигналив фарой, он неожиданно свернул направо. Дорога пересекла реку и запетляла между гаражами и застекленными кухнями, открытыми для любопытных глаз.
— Куда мы едем? — тупо спросила я.
— Домой, куда же еще.
Вот тогда мне и следовало с этим покончить. Это был мой последний шанс, и я обязана была им воспользоваться. Сказать правду, извиниться и попросить отвезти к станции. Но меня охватила удивительная фаталистическая пассивность. А почему, собственно, я употребляю слово «удивительная»? Ничего удивительного в этом не было. Я вообще всегда такая, это мое привычное состояние. Вечно плыву по течению, мол, будь что будет, поскольку для того, чтобы сопротивляться обстоятельствам, требуется несравненно больше энергии и уверенности, чем у меня имеется в наличии. К тому же на деле всегда выясняется, что возможностей выбора у тебя все равно гораздо меньше, чем ты себе навыдумывала. Посему я молча сидела на горячем, липком сиденье, не в силах покинуть это место, напоминавшее утробу матери, и рассеянно ждала, что кто-то явится и спасет меня из нелепой ситуации, ибо самой мне не хватало ни желания, ни сил.
Пейзаж постепенно изменился. Мы проезжали уродливые заброшенные деревни. Потом начался подъем. Зеленая придорожная полоса, полная диких цветов, уступила место сухой, колючей, как щетина, траве. Почва сдалась перед камнем. По обеим сторонам дороги потянулись бесконечные акры низкорослых дубов и иссушенного солнцем чертополоха. Казалось, мы взбираемся на вершину мира. Стволы коренастых деревьев поросли серым лишайником. В жизни не встречала более скучного зрелища. Скалы и камни, камни и скалы. Тощие овцы с колокольчиками на шее щипали сухую траву и чертополох. Эта бесплодная земля, лежащая под гнетом солнечного жара, вызывала отвращение. Дороги переплетались, змеились и тянулись на многие мили. Впереди показалась ветряная мельница. Дядя Ксавьер остановил машину.
