Лежачих не бьют - [6]

— Мальчик, мальчик, не убегай!

Сердце у меня заколотилось изо всех сил, будто бы я уже бежал, да и не один квартал. Но сержант говорил добрым голосом, не приказывал, а просил.

Постой. Я спросить хочу.

Он приблизился к калитке, поглядел на меня через нее сверху вниз. Спросил:

— Ты что, здесь живешь?

Я кивнул. Он как-то так подпер плечом нашу калитку, прислонился к ней, будто у себя дома. Сказал:

— А ты знаешь, что немцы из-за тебя подрались?

Я пожал плечами.

— Правда, что тот, тощий, в тебя стрелял?

Я опять пожал плечами и ответил несусветное с какой-то непонятной гордостью:

— Меня не убить!

В общем, я ответил логично, ведь целился и стрелял в меня этот немец в майке своим собственным пальцем, а из пальца разве убьешь? Но прозвучало, выходит, это у меня с каким-то другим смыслом, даже мне самому не очень ведомым. Наверное, в моем глуповатом ответе заключалась не только доступная мысль, что из пальца не убьешь, а что меня не убить не просто немцу, а немцу пленному, которого прислали сюда не убивать, а делать дорогу, что калитка, дом за ней, а частью и дорога передо мной — мои, наши, да и весь этот город наш и страна наша, и, кажется, уже дали мы врагу понять, кто кого победит, не напрасно же вот эти тут в нашей грязи копаются.

В общем, много, видать, разных смыслов вложил я в свой краткий ответ, и сержант хоть и не был ученым-психологом там или философом каким, а на минутку задумался, помолчал, погрустнел как-то и сказал, глядя мне прямо в глаза:

— А ведь ты прав! Так я им и передам!

Он разом подтянулся, резко повернулся и пошел к немцам. Пленные сгрудились вокруг него, был там, среди них, похоже, кто-то уже немного подучивший русский язык, и когда сержант, показывая пальцем в мою сторону, повторил мое умозаключение, этот кто-то повторил его слова по-немецки.

Пленные минутку помолчали, потом нестройным, но дружным хором произнесли букву «о». Получилось: «О — о - о — о!» Будто восхищались чем-то. Может, мной?

А большой дядька обернулся ко мне и крикнул по-русски:

— Карош малчик!

Но я уже скатывался по лесенке домой.

8

Ворвавшись домой, то ли по детскому простодушию, то ли из-за волнения, вызванного взрослой дракой, я, заикаясь и перебивая себя, а местами и просто невпопад, рассказал маме и бабушке о событии, свидетелем которого и даже пассивным участником, пальцем при том не шевельнув, стал я сам.

Мама, ничего не ответив, схватила платок и стала натягивать его на голову, а бабушка заголосила жутким, никогда мной не слыханным голосом, и вцепилась намертво в мамину руку:

— Не пущу! — кричала она. — Не надо! Все прошло! Они без тебя! Будет хуже!

— Хуже? — кричала мама таким же, как у бабушки, незнакомым мне скандальным голосом. — Да как они смеют! Стрелять в моего ребенка!

— Он же нарочно! — кричала бабушка. — Это шутка!

— Хороша шутка! Пусть дома у себя так шутит! В Германии своей, гад! — опять визжала-таки мама, в полном неистовстве, почти в истерике.

— Не сходи с ума! — орала бабушка. — Не скандаль! Что у них в голове? Ты знаешь? А если они отомстят? По-настоящему?

— Я им отомщу! — блажила мама, полная какой-то невиданной, лютой ненависти. — У меня! Дома! Посмел такое! Я ему отомщу! Пойдем! — обернулась мама. — Покажешь, который!

Она все-таки вывернулась из бабушкиной цепкой хватки, метнулась к печке, выдернула из угла ухват, другой рукой вцепилась в мое плечо, и мы втроем — мама, я рядом с ней и бабушка, кричащая нам вослед, но не отстающая ни на шаг, покатились этаким громогласным клубком к калитке.

Мама на ходу несколько раз перехватывала ухват, и теперь он летел слегка впереди нас этакими железными рогами, не только пригодными, но и способными, пожалуй, проткнуть живую плоть. Я пробовал притормозить наше общее движение, но не тут-то было! Мама оказалась вдруг не на шутку сильной: она волокла мня рядом с собой, как мощный паровоз, зацепивший по ходу движения, к примеру, какую-нибудь фанерную будку, — он ведь даже не ощутит такой малой тяжести.

Три десятка метров, которые отделяли наше крыльцо от калитки, все-таки, как я потом понял, мы одолели не так-то скоро, как казалось в горячке крика и этого несуразного коллективного передвижения.

В общем, когда калитка распахнулась и мама, уже отпустив меня, вылетала на лужайку перед ней, где совсем недавно курили немцы, там было пусто.

В сторону от стройплощадки медленно уходила газогенераторка, крытая тентом, с краю кузова покачивались пилотки двух охранников, пленных же не было видно вовсе.

Рабочий день кончился, и мамина месть припозднилась, а я вздохнул облегченно, сделав вовсе не детский вывод, что не все сразу надо рассказывать своим близким. Может быть, следует подождать хотя бы полчаса или день, когда в тебе самом отстоится взбаламученность событий и чувств и ты поведаешь о происшедшем не сгоряча, не впопыхах, а как-нибудь поспокойнее, когда все прояснится и подуспокоится.

Мама тяжело дышала, а еще тяжелее дышала рядом с ней бабушка. Я стоял между ними, между двумя своими самыми близкими женщинами, и дышал свободнее, потому что был мал, легок и умел бегать подальше, чем от крыльца до калитки.