Лейтенант Шмидт - [9]

Путиловцы охотно просвещали любознательного матроса, рассказывая не только о механике, но и о жизни. Дружба и взаимное доверие так выросли, что путиловцы частенько приносили ему прокламации, от которых в голове гудело, а сердце восторженно сжималось. Забираясь потихоньку в орудийную башню или в снарядное отделение, матросы читали революционную литературу.

Хотя все знали склонность Антоненко к шуткам, Карнаухов подхватил этот излюбленный у моряков тон:

— Брось травить!.. Волы… при чем тут волы? Сегодня суббота, и ты замечтался сходить на берег навестить какую ни на есть кухонную администрацию…

Кто-то фыркнул, а Самсон слегка смутился и стал оправдываться:

— Ни, я, братцы, женатый. А що до берега, так цэ ж воля Чухны. Теперь вин нас почухае… Мы знаемо, як вин чухав матросив в Балтийском море.

Гладков остановил разошедшихся ребят и приступил к делу. Откуда-то из тайников отсека он извлек листок и начал читать, медленно, тихо, почти по складам:

— «Во всех концах России рабочие восстали на борьбу. В Москве и Варшаве, в Саратове и Риге, в Ревеле и Вильно, в Екатеринославе и Ковно, в Гомеле и Юзовке и других городах рабочие тысячами бросали работы, заявляли о своем сочувствии петербургским рабочим, о своей готовности к решительной, энергичной борьбе… Неустанно, не покладая рук, должны мы готовиться ко дню окончательной схватки с самодержавием. Только народная республика даст возможность свободно вздохнуть русскому народу».

Гладков прочитывал фразу, потом поднимал глаза на товарищей, как бы спрашивая: видите, братцы, до чего дело дошло?.. И каждый из присутствовавших отвечал ему взглядом молчаливого одобрения, которое могло означать только одно: ничего, браток, и мы быстро подведем пластырь под пробоину, за нами дело не станет.

Тогда Саша Гладков еще медленнее и торжественнее прочитал последнюю строку заветного листка: «Российская социал-демократическая рабочая партия. Крымский союз».

IV. «Бронированная» женщина

Везет. Клево, как говорят матросы. Переводят в Севастополь. В резерв. Шмидт обрадовался переводу. Во-первых, он будет рядом с сыном, Женей, который учится в севастопольском реальном училище. Бедный мальчик, лишенный матери… Не слишком ли жестоко оставлять его и без отца? Потом — библиотеки, знакомые, кипучая жизнь столицы Черноморского флота.

С сыном и денщиком Федором Петр Петрович поселился в маленькой квартирке на Соборной, 14. Скромный флигелек во дворе, снятый за сравнительно недорогую цену, имел много преимуществ. Стоял он на горе. Внизу со всех сторон море, бухты, далекий рейд, сливающийся с небом. Тихо, никаких магазинов, никакой суеты. А через несколько минут ходьбы — Графская пристань, и Морское собрание с библиотекой, и севастопольский центр.

Особую ценность для Шмидта представляла библиотека. В Измаиле его раздражала оторванность от книг, газет, от всего, что волнует страну. Забастовки, волна за волной прокатывавшиеся по российским просторам, снова привлекли его внимание к рабочему классу. Никогда еще не проявлялась так наглядно роль этого класса в общественной жизни. Центральная, ведущая ось, больше того — мотор. Останавливается мотор — замирает жизнь. И все эти громоздкие и пышные надстройки власти и общества — всевозможные институты, департаменты, министерства, как будто незыблемые и существовавшие извечно, — все они оказывались до смешного беспомощными, эфемерными, стоило рабочим прекратить работу.

Петр Петрович набрал кучу книг и новейших журналов по рабочему вопросу и засел за них. Делал выписки, конспекты, записывал возникающие при чтении мысли.

В Собрании много знакомых. Вот инженер-механик Владимирко, призванный во флот в связи с войной, милый человек с умными, смеющимися глазами. Придерживаясь либеральных взглядов, он чувствовал себя неловко в офицерской среде и ходил по Собранию бочком, словно боясь кого-то задеть или опрокинуть стул. Происходило это оттого, что скрывать свои взгляды он считал недостойным, а высказывать — только гусей дразнить.

В первый же день встретил Шмидт и Михаила Ставраки. Есть что-то радостное, бодрящее во встречах с друзьями детства и юности, не омрачаемое неизбежно-грустным: «А сколько лет прошло!» Восклицание о прошедших годах только формальная дань арифметике, и вы радостно отдаетесь воспоминаниям о милом, давно исчезнувшем времени.

От Ставраки веяло сытостью и благополучием. Полное холеное лицо с тщательно расчесанной бородой под Александра III. Эполеты на круглых женских плечах. Свободный воротник, крупный, как кулак, узел черного галстука. Аксельбанты, напоминавшие, что лейтенант Ставраки является флаг-офицером самого главного командира вице-адмирала Чухнина.

— Ну как ты? Как жилось до войны?.. Купец, купец, слышал… Известный капитан торгового флота… — он тряс Шмидта за плечо и внимательно вглядывался в его желтоватое, усталое лицо. — Но хоть денег много. Говорят, на коммерческом флоте капитан тысяч до шести в год получает…

— У меня ни гроша, — рассмеялся Шмидт. — Но зато поплавал. Сколько миль наплавал — и счет потерял. Не то что ваш брат военный. Иной годами командует в Севастопольской бухте спуском трапов и сушкой командных подштанников.