Лейтенант Рэймидж - [12]

Рэймидж был доволен тем, что принял решение спасти беглецов до того, как прочел имена. Ведь в противном случае он мог изменить бы свое мнение. Лейтенант испытывал удовлетворение, осознавая, что сделал выбор, исходя из непредвзятых мотивов. Так он, по крайней мере, надеялся. Тем более, когда речь идет о спасении людских жизней, разве важно, кому они принадлежат: когда из под лезвия гильотины катится в корзину голова — будь это голова герцога или простого крестьянина — все равно это человеческая голова. Не это ли имел в виду Шекспир, спрашивая устами Шейлока: «Да разве у жида нет глаз? Разве у жида нет рук?».[6]

Рэймидж живо представил себе, как председатель военного трибунала, собранного по делу о потере «Сибиллы», спрашивает его:

— Как же вы отважились предпринять попытку выполнить с открытой шлюпкой задание, для которого предназначался фрегат?

— Так вот, сэр, я подумал о Шейлоке…

Можно представить смешки, которые будут раздаваться в зале, ему уже слышался шепот: «Да, вот истинный сын своего отца». Это его крест — он сын своего отца, и поэтому уязвим более, чем другие лейтенанты, ведь у него множество врагов, которые бьют по нему, целясь, на деле, в его родителя. На флоте вендетта зачастую тянется годами, а когда в нее замешаны адмиралы, каждому приходится выбирать свою сторону, поскольку от этого будет зависеть продвижение по службе и патронаж. Быть протеже какого-нибудь адмирала — дело хорошее, так как облегчает продвижение по служебной лестнице. Хорошее, пока сам адмирал в фаворе. Но если адмирал примыкает к какой-нибудь из политических партий (а это случается), то после того как партия эта теряет власть, факт, что ты состоял протеже у такого начальника, тянет вниз, словно мельничный жернов.

Бедный отец! Во всем мире было не сыскать человека храбрее, кроме того, многие признавали его лучшим стратегом и тактиком, когда-либо служившим на флоте. Это, собственно, и стало причиной его падения. Поставить командиром эскадры прирожденного флотоводца с живым умом, связав его при этом по рукам и ногам инструкцией, которой его действия регулируются от «а» до «я» — значило породить проблему.

Рэймиджу было семь лет, когда его отец предстал перед трибуналом. Много позже, когда он стал достаточно взрослым, ему довелось читать стенограмму суда над Джоном Аглоу Рэймиджем, десятым графом Блейзи, адмиралом Белого флага. Легко было понять, почему трибунал признал отца виновным: поскольку он отказался выполнять боевые инструкции и начал действовать по собственному разумению, иного и не могло случиться. Но вот отказ короля отменить вердикт трибунала, что только он имел право сделать, представлял собой чисто политический ход: отец всегда придерживался независимых взглядов и не примыкал ни к тори, ни к вигам, так что и помощи ему ждать было неоткуда.

Рэймидж подумал, что стоя перед перспективой выполнять приказ, поставленный фрегату, с четырьмя открытыми шлюпками, он, пусть в миниатюре, оказался в той же ситуации, как и его отец пятнадцать лет назад. Тогда правительство, не принимая во внимание сведения о силах французов, направило в Вест-Индию маленькую эскадру под командованием графа Блейзи. И когда граф прибыл на место назначения, его атаковали вдвое превосходящие силы французов, причем в условиях, не предусмотренных Боевой инструкцией, которая учитывала лишь небольшой выбор вариантов. В этих обстоятельствах английский адмирал использовал блестящий тактический ход, позволивший ему спасти эскадру ценой потери лишь одного линейного корабля.

Да, конечно, он проиграл сражение — в такой ситуации его не смог бы выиграть никто. Любой адмирал, чувствующий себя связанным Боевым руководством, и не способный разорвать эти путы, дал бы правильное сражение, и потерял бы намного больше кораблей. Принимая во внимание, что отец потерял всего лишь один, можно было считать, что в тактическом плане он одержал победу. Тем не менее, ситуация сложилась безвыходная: во-первых, как это часто бывает, правительство сначала выделило слишком мало кораблей, но, столкнувшись с возмущением толпы, недовольной поражением, поспешило переложить ответственность на другие плечи, а во-вторых, адмирал, который дал и проиграл битву, нарушил Боевое руководство. Для политиков этого оказалось достаточно: козел отпущения был найден.

Никто не объяснял толпе, что Боевое руководство недостаточно гибко, чтобы применяться в такого типа сражениях, напротив, поток памфлетов и газетных статей убеждал людей, что следуй адмирал инструкциям, он непременно победил бы. Факт, что его блестящий тактический ход позволил избежать серьезных потерь, не упоминался вовсе, за исключение речи отца на суде в свою защиту. Но даже тогда газеты, получающие деньги от правительства, или переврали или вовсе опустили его слова.

Защита старого лиса была построена очень умно, он представлял столь убедительные аргументы, что пробудил у непосвященных подозрения, а у профессионалов — ревность.

Как он охарактеризовал Боевое руководство? Да, он сравнил его с инструкцией для кучера, которому разбойник перекрывает дорогу и приказывает остановиться. Рэймидж как наяву видел перед собой строки из переплетенного в кожу томика стенограммы суда, хранившегося в их домашней библиотеке. «Боевое руководство — по сути, инструкция для кучера, — заявил тогда отец, — которая предписывает тому направить мушкетон поверх голов лошадей и выстрелить в разбойника. Но инструкция не говорит о том, что он должен делать, если разбойников будет два или дюжина, и стоят они по обе стороны дороги. Она не допускает, что такое может случиться. Однако содержит оговорку, что случись подобное, все, что не сделает кучер, будет неправильно: выстрелит ли он влево, вправо, сбежит или сдастся».