Лейтенант Бертрам - [50]

Георг опустил голову.

— Но ты же должен понять, — снова взмолился Хайн, продолжая вертеть в руках кулек с двумя оставшимися булочками. — Должен. Я был в таком отчаянии. Впервые в жизни меня отстранили от борьбы. А тут появляется этот рыбак и щекочет меня своей рыжей бородой. По крайней мере, есть что делать, хоть дело, конечно, и безнадежное. Так почему мне было за него не взяться? Для всего остального я, видно, был недостаточно хорош.

Георг по-братски положил руку на плечо Хайна.

— Да, тебе от нас тоже здорово досталось, — сказал он. — Но теперь-то все по-другому. Теперь ты опять с нами.

Он повторил:

— Теперь ты опять с нами.

Хайн грустно покачал головой.

— Нельзя каждый день начинать жизнь заново.

Его самого удивило, что он мог так говорить с Георгом, но мертвенно-бледное лицо его с жестокими следами нечеловеческого напряжения вдруг показалось Хайну невероятно располагающим к доверию.

— Конечно, тебе это нелегко, — подтвердил Георг, сильнее сжимая плечо Хайна. — Я понимаю. Но теперь мы позвали тебя, ты нам нужен, ты нам нужен. Ты должен это понять.

Хайн сглотнул слюну, в горле у него стоял комок.

— Но не могу же я просто бросить Христенсена, — выдавил он наконец. Он вспомнил о Дёрте, которая, наверно, уж все глаза проглядела, поджидая его на причале. Что она о нем подумает?

— Тебе охота вместе с ним угодить за решетку? Много ли в этом проку? — насмешливо спросил Георг.

Хайн повернулся так стремительно, что рука Георга соскользнула с его плеча. Рыжая шевелюра вспыхнула прямо перед лицом Георга.

— Я знаю, знаю, но я должен хотя бы поставить его в известность! — воскликнул Хайн.

Георг не ответил, только недовольно сжал губы, глядя мимо Хайна. Взгляд его был пуст и печален. Хайна это потрясло.

— Что же мне делать? — простонал он.

Не глядя на него, Георг произнес очень твердо:

— С этой минуты тебя не касается ни Христенсен, ни остров, ни какое-либо другое из твоих дел. Ты совершил ошибку и не можешь ее исправить, не взяв на себя вину. Вот так, и только так. А как ты себя при этом чувствуешь, не имеет значения. Не имеет значения и то, что о тебе подумают другие. Это все не в счет. Считаться ты будешь только с нами. Итак, для начала забудь все, что было. Сколько человек работает теперь у вас на верфи?

— Человек шестьсот, должно быть, — отвечал Хайн. И заморгал. Ему померещилось, что он стоит в гавани и смотрит на причал, откуда ему обеими руками машет Дёрте.

А что, кстати, случилось с собакой, которая была тогда в лодке Христенсена?

Хайн ощутил на лбу холодный пот, когда он встал и протянул руку Георгу. Георг пожал ее.

— Поговорим о работе на верфи? — спросил Хайн.

IX

Фридрих Христенсен окончил свой утренний обход острова. Стоял на берегу и смотрел на море. На широкой глади его не видно было ни дымка, ни паруса. Казалось, остров забыт не только богом, но и людьми.

Буян ласково терся о колени хозяина. Потом залаял на чайку, скользившую по воде в глубь бухты. С сердитым, похожим на смех криком она вновь взлетела. Собачий лай и птичий крик лишь ненадолго нарушили тишину. И вновь она сомкнулась за последним, уже растаявшим звуком. И стала еще суровее, чем прежде, оттого что море вполголоса говорило с прибрежными камнями. Безраздельно властвовала тишина над тяжкими вздохами деревьев, гнущихся на осеннем ветру.

Вот уже шестой день рыбак поджидал здесь свою лодку, которую должен был привести ему Хайн Зоммерванд.

Ведь он же обещал, думал Христенсен, обшаривая взглядом море до серебряной дуги горизонта.

Потом повернулся и пошел вверх по склону, в пустую деревню.

Хотя он знал, что там никого нет, он стал стучаться в двери домов. Открывал их, хоть никто не приглашал его войти, входил в комнаты с приветствием, на которое никто не отвечал. В кухне соседа на него вылупились черные дыры железной плиты. На висячей полке завалялся пакетик пряностей. Сколько раз рыбаку приходилось чинить забор, а то соседские куры вечно шастали в его огород. Теперь не было ни кур, ни соседа и для ругани не было никаких оснований. И все-таки Христенсен выругался, он все еще вел спор с соседом.

Долго не решался он переступить порог лавочника. Вывеска над дверью «Гостиница и пивной зал Хюбнера» покосилась. Просторное помещение лавки было пусто. Лавочник ничего не забыл. Хюбнер был аккуратным из жадности, сверхдобродетельным из трусости и верным сыном отечества из страсти к наживе.

— Подай мне рому! — усмехнулся Христенсен, и слова его гулко отдались в пустой лавке. На голубой степе осталось темное четырехугольное пятно. Там висел календарь, изданный фабрикой швейных машинок.

Дом деревенского старосты казался еще более заброшенным, чем другие, так как Йенсены увезли с собой даже оконные рамы. Только старый стул со сломанной спинкой стоял посреди комнаты, по которой, точно кот на мягких лапах, разгуливал ветер. У рыбака больно сжалось сердце.

— Кто бы мог такое подумать, Иоганнес Йенсен? Мы оба уже не молоды. Но кто бы мог подумать, что тебя похоронят не там, где ты прожил всю свою жизнь? Ты умрешь среди чужих людей и не обретешь покоя среди чужих покойников.

Рыжебородый замолчал и пододвинул стул к холодной печи. Потом потер озябшие руки и продолжал: