Левый фланг - [115]

— Погоревали мы с ним и о Бондаре. И знаешь, чем тронул меня до слез Бахыш? Встал за обедом и прочитал на память мои стихи, посвященные Бондарю, что были напечатаны тогда в  д и в и з и о н к е:

Буг от ракет пестрел,

Горела земля на пригорке.

В просветы разрывов смотрел

Суворов с простой гимнастерки…

— Я уже и забыл о них, как о ранней пробе пера, а он помнит.

— Причем тут проба пера? Ведь Бахыш принял полк из рук умирающего Ивана Бондаря. Такое не забывается.

Мы беспрерывно дымили, то и дело прикуривая друг у друга, как на фронте, позабыв о спичках. Михаил затягивался жадно, чтобы унять волнение. Я решил не вспоминать больше о мертвых и снова заговорил о живых:

— Ну, вот, стало быть, от Бахыша я направился в Ереван. Просто для того, чтобы посмотреть на город, полюбоваться Араратом, если уж очутился в Закавказье. В дороге подумал, что, может быть, удастся заодно разыскать и Жору Акопяна. Но, оказывается, в Ереване живет столько Георгиев Акопянов, что в адресном бюро мне только посочувствовали.

— Это все равно, что в Москве найти какого-нибудь Иванова, — сказал Михаил. — Но есть выход из положения. Можно написать Зарицкому.

— А ты поддерживаешь связь с майором Зарицким?

— Костя теперь генерал. Окончил академию, служит в артиллерии. Войсковая разведка в мирное время — занятие скучное, так он переквалифицировался. Видел я его в Москве, даже был в гостях. Он женился на вдове. У него две дочери, одна — ее, от первого брака, другая — общая. Жена преподает историю в пединституте. Живут хорошо. В квартире у них на самом видном месте большая фотография Веры Ивиной. Я как глянул на нее, так сразу и остановился от неожиданности: «Ну, здравствуй, Верочка!» — хотелось громко сказать ей, как, бывало, в штабе. Но я, конечно, промолчал. Старшая дочь Кости, ровесница Веры, перехватила мой взгляд, но тоже не сказала ни слова. А младшая охотно объяснила: «Это наша тетя Вера, она героиня».

— Тетя Вера… — грустно улыбнулся я.

— Потом, когда мы остались вдвоем с Зарицким, он поведал, как долго жил бобылем, пока не встретился с Антониной Ромашевой. Муж ее, офицер-пограничник, погиб в жаркой стычке с бандеровцами в сорок восьмом году. После этого она вернулась с девочкой к родителям в Москву. Там Костя и познакомился с ней. Трудно было ему начинать жизнь сызнова: у него свое прошлое, у нее — свое. Но именно прошлое и сблизило их постепенно. Жениться на какой-нибудь девушке Костя не хотел. Он говорил мне: «Только с такой женщиной, как Тоня, смог я разделить все пополам — и прошлое, и будущее. И не ошибся. Никаких упреков, никаких раскаяний. А женись я на девушке, она, конечно, ревновала бы меня к прошлому, мучилась бы при каждом неосторожном воспоминании о Вере. Ну что была бы за жизнь, посуди сам. И дело не в разнице прожитых лет, — то пустяк по сравнению с разницей в пережитом».

— Вот тебе и  Д а н т е с.

— Это ведь Некипелов дал ему такую кличку. Желчный старик. А Костю Зарицкого он вообще терпеть не мог.

— Трусы, как правило, ненавидят смелых.

— Но, говорят, бог шельму метит.

— В данном случае  б о г о м - т о  оказался начальник политотдела.

— Краешком уха слышал.

А дело было так. Примерно через месяц после Победы, в середине июня, мы выступили из района Ческе-Будеёовице на восток. Это был веселый марш — с музыкой, с песнями на привалах, с громкими парадами в словацких, венгерских, румынских городах. Шли долго, хотя могли бы сесть на машины и с ветерком промчаться по Европе: автомобилей в дивизии скопилось уйма. Но, видно, так было задумано заранее: победным, церемониальным маршем пройтись по всем освобожденным землям. В городе Клуже погрузились в вагоны, а бо́льшую часть машин отправили своим ходом через Трансильванские Альпы, иначе их пришлось бы бросить, — и без того, в нарушение всех габаритов и прочих правил, громоздили легковики в два-три этажа на платформах. Наконец добрались до Плоешти. Там перевалка на широкую колею. И там стало точно известно, что корпус Шкодуновича направляется не просто на восток, а на Дальний Восток. Началось наше долгое путешествие по железным дорогам, наспех восстановленным на живую нитку. На станциях, которые производили очень странное впечатление без вокзалов, солдаты щедро меняли всякие трофейные вещички на что-нибудь домашнее съестное, а иные, встречаясь с солдатками, ребятами и стариками, тут же дарили им на память у кого что было: запасные новые ботинки (сами-то уже щеголяли в сапогах), или пару лишнего белья, или соковые немецкие подошвы, или, на крайний случай, кусок мыла, общую тетрадь, авторучку. Тех, кто одаривал женщин и ребятишек, Лецис молча одобрял, но  к у п ц о в  поругивал, правда, мягко, потому что  к у п ц ы  довольствовались малым — крынкой молока, десятком помидоров или огурцов. От Харькова двинулись на Саратов, но твердо еще не знали, пойдут ли наши тридцать эшелонов по главному сибирскому пути или свернут на окольный путь — через Казахстан и на Турксиб. Все должно было решиться на узловой станции Илецкой под Оренбургом. Эта неопределенность и подвела Некипелова. Ночью он выгрузил в Саратове тайком, из крытого вагона, два дорогих рояля, чтобы оставить временно у своих знакомых, не надеясь, что сможет довезти их до Алма-Аты, то есть, прямо с  д о с т а в к о й  н а  д о м. Пока суд да дело, эшелон тронулся. Некипелову пришлось остаться со своими роялями до следующего эшелона, с которым ехал начальник политотдела. Так, на месте преступления, и застиг его Лецис. Потом уже, когда нас остановили за Красноярском, ввиду окончания войны с японцами, начальник штаба был исключен из партии, разжалован и уволен из армии с позором.