Левитан - [22]

Фрина заметила, что скорее всего это ужасно больно, потому что она слышала о ком-то, у кого взяли кусочек печени для анализов — и он сказал, что болело безумно. Я продолжал. У него, прикованного к той скале, было, конечно, много времени. Он преисполнился печали, его охватывало отчаянье, он впадал в депрессию. А против этого помогает только несколько лекарств, например: злость или вожделение. Какое-то время он ругался, а потом стал размышлять о женщинах. И тот малый у него поднялся. И что теперь? Руки у него были прикованы, самому себе никак не поможешь. Между тем прибыл тот самый орел, у которого было задание прилетать и клевать печень, — он сел на то самое место, которое для птиц больше всего подходит: на жердину из мяса. Когти, правда, болезненны, но еще более болезненно неудовлетворенное желание. И однажды Прометею так повезло, что он птице загнал его в то место, куда некоторые японцы, как говорят, приходуют обезглавленных гусынь. И чем же все это закончилось, хотела знать Фрина. Чем? Птица привыкла, и, говорят, позже хромосомы сдались, так что из этой половой связи родился Дедал, отец славного Икара, о чем мудрый Джеймс Джойс ничего не знает.

Потом я ей рассказывал о Сизифе, как он должен был катить камень в гору и как камень всегда снова скатывался вниз. Фрина спросила, за что его осудили? Видите — всю жизнь мы говорим о сизифовом труде, а за что он был наказан, я не знал. Ее интересовало, может, это было экономическое преступление. Дело в том, что она слышала, что наши деньги мы также катим в гору и они всегда снова соскальзывают назад. Я уверил ее, что это не было преступлением, если только ему что-нибудь не подсунули. Она не давала мне покоя, пока я не выдумал, что он «клеветал на работников культуры». Но когда она поняла, что от тяжелейшего напряжения и чрезмерного труда он стал почти что импотентом, то перестала им интересоваться. Потом я рассказывал ей об Иисусе, арестованном и осужденном на смерть за то, что публично критиковал фарисеев. Я должен был объяснить ей, кто такие эти «фарисеи». Когда я ей сказал, что в основном это знатные люди с двойной моралью: сегодня — одно, завтра — другое, — она сразу же поняла. В любом обустроенном государстве фарисеи являются накрепко повязанным сообществом внутри общества, бдительно следящим за каждым, кого подозревают, что тот не фарисей. И еще я привел ей пример абсолютно частного фарисейства.

Знал я одну очень уважаемую и верующую даму — ее сына я обучал математике. Однажды сына не было дома — отправился с одноклассниками кататься на лыжах, — но она не дала мне уйти. Я должен был пить с ней чай с настойкой, или скорее настойку с чаем, на кухне, под яркой лампочкой. Она расспрашивала меня о моем отношении к религии. Я не хотел ее чересчур обижать — зная, что она каждое утро ходит на богослужение и к причастию, — и выкручивался, как только мог и умел. Она почувствовала, что вера моя не так уж тверда, и начала свою проповедь. Она говорила мне о боге, о жизни после смерти, о небесах и аде, о Савле, превратившемся в Павла и ставшем святым, и наконец, о Христе, к которому относилась, как современные «фаны» к своим идолам. Для нее он был очень красивым мужчиной, очень умным, овладевающим вниманием любого общества, мужчины и женщины просто сидели рядом с ним и смотрели на него — короче говоря, она разве что не сказала, какой это был плейбой. Это меня смущало. Я не религиозен, но этот человек был мне — когда я созрел и многое переосмыслил — и не важно, жил ли он на самом деле или нет, — как-то по-братски близок. Если б я не был гулякой, хулиганом и драчуном, то хотел бы быть таким, как он. Возможности «между» меня не интересовали.

Вскоре я заметил, что у дамы есть планы на мой счет. Она начала меня потихоньку соблазнять. Ее рука ложилась то на мои плечи, то на руку, то на ногу. И одновременно она рассказывала мне жизнеописание Христа. Она знала наизусть даже некоторые стихи святой Терезии Иисусовой, рассказывающей о соединении с ним, и это с такой страстью, жаль, что я не могу их повторить. Фрина поинтересовалась, что это была за женщина. Миловидная, чуть за тридцать, с полными членами, она слишком рано овдовела, но задница у нее была, как у кобылы. Такая, что любой сразу бы ее пожелал, если бы не боялся всех этих церемоний, связанных с нарушением шестой божьей заповеди[16]. По миру она носила такое серьезное и строгое лицо, что отворотила бы любого бабника, не имеющего намерения потерять с ней много времени и сил.

Черт в юбке определил, что Христос в юные годы был, пожалуй, точно таким, как я. Я должен был рассматривать распятие на стене: у Спасителя действительно была очень красивая фигура, я таких мало встречал на свете. При этом она — для сравнения — ощупывала мою фигуру, сняла мне пиджак и развязала галстук, наверно потому, что во времена Христа иудеи не носили галстуков. Рубашку она расстегнула из-за жары. И поцеловала меня в губы — из-за чем дальше, тем большего сходства между мной и ее идеалом. Я спокойно взялся за ее задницу, но она медленно отстранила мою руку. «Будем трахаться?» — спросил я просто, по-деловому. Она зажала мене рот рукой и зашептала на ухо: «Никаких таких слов, милый мой. Ты должен быть паинькой. Обещай, что будешь паинькой!»