Левитан - [17]

Со следователем мы были только на «попытке убийства», когда у меня из камеры забрали тюфяк с соломой, дескать, чтобы обновить. После я спал на полу. Никогда не верьте, что мягкая древесина действительно мягкая. Да к тому же поговорка «будешь сидеть, пока не почернеешь» абсолютно верна. Сначала появляются черные пятна по бокам. О твердости пола забываешь, только когда он у тебя твердый. То, что можно привыкнуть, срабатывает только с толстыми. Так вот, убить я попытался некого Метода, который об этом прямо и рассказал. Позже он ссылался на то, что его ужасно мучили и таскали по бетонным карцерам, что он уже собирался повеситься и так далее, короче говоря, эту ложь они из него выпытали. — А поскольку у него была болезненная склонность к лживости, я ставлю под сомнение его заявления. — Что я ему дал прочитать один текст, который я как раз гениально написал. Что он прочел текст и раскритиковал его, дословно — порвал, дескать, что он прозападный, гнилой и декадентский. И тут я — согласно его заявлению следователю — так разъярился, что вытащил револьвер, стрелял в него — с расстояния полтора метра, — сидящего в кресле. Поскольку во время выстрела он продемонстрировал изрядную смелость, я не стал стрелять еще раз. Все это, все, что квалифицировали как «попытку убийства», произошло в 1945 году, дата неизвестна. Невозможно было определить, где я попытался его убить — в своей или в его квартире. Следствие же было завершено в 1948 году. На это обвинение все время у меня было только два замечания: что у меня без счета свидетелей со времен войны, которые могут доказать, как хорошо я владею револьвером (в Мариборе еще живет актер, пальцами державший жука-рогача, которого я прострелил, не ранив его самого; жив еще известный деятель культуры, на глазах у которого я из противоположного конца комнаты выстрелом снял короля с шахматной доски в тот момент, когда он как раз потянулся за ним; не напрасно я, бывший хулиган, лежал на спине под деревом в Местном Логе и выстрелами сбоку сбивал с него листья), я ссылался и на свои военные характеристики, на основании которых после войны резервистом я был определен к снайперам. Второе же замечание — это то, что потенциальная жертва убийства — известный заяц. Оппортунизм его заявления о «гнилом декадентстве» я не хотел даже замечать. Собственно, мы никогда вообще не говорили о том, что это был официальный жаргон «соцреалистов». И куда уж этому зайцу вообще напасть на меня и порвать! Арестован он был, говорят, поскольку натворил каких-то глупостей за рубежом, где работал на нашу разведку. «Попытка убийства» была подкреплена еще двумя аргументами. Во-первых, я в восемнадцать лет насмерть ранил товарища, что следствие квалифицировало как «неосторожное обращение с оружьем», что на самом деле и было. А потом, говорят, из-за меня застрелилась одна женщина, сломленная моим психологическим и физическим давлением. У нее уже была целая вереница нервных срывов, она разрывалась между бог знает какими разведслужбами и не выдержала внутреннего напряжения. Она была прекрасной женщиной, не знаю, подходили ли мы друг к другу в жизни так с какой-нибудь еще. Даже спустя шесть месяцев после ее смерти я был словно отупевшим от удара. В некоторые смерти человек верит между прочим, в некоторые — вообще не может поверить. Она следовала за мной шаг за шагом, физически я ощущал ее около себя, я носил ее в ладонях. Долго в каждой другой я искал ее. Я вынужден не включать ее в историю, иначе это нарушит слог моего повествования^{1}.

Завершив «труд» на аморальности, на попытке изнасилования и на убийствах, мы вдвоем перешли к «вражеской пропаганде». Эта состояла из анекдотов, эпиграмм, карикатур, болтовни в кафе, из скандальчиков и скандалов и «клеветы на работников культуры», чьи имена были приведены в обвинительном акте. Одному (которого как поэта я очень ценил) я написал жесткие пародии на его стихи к семидесятилетию. Собственно, сейчас мне это кажется очень мелочным и бессердечным. Дело в том, что муж сей пребывал в добрых отношениях с любым режимом, мы же — с любым — в контрах. Не знаю, кто более глуп. Тогда местные сплетники не могли ему простить, что он в больнице получал кофе от шефа оккупационных властей. Вместе с тем все его дети были в партизанах, и с одним из самых проницательных из них мы позднее стали очень хорошими друзьями, что показывает, что тот не был ничуть отягощен нашей узостью мышления, вошедшей в поговорку.

Конечно, это ничуть не способствует моему раскаянию. Что же касается других «униженных и оскорбленных», мне ничуть не жаль. Еще и слишком мало б обнажилось их низкопоклонство. Позднее, когда дело дошло до либерализации, они начали подавать голоса. Если бы либерализация развилась до свободы культуры, эти типы храбро подались бы в оппозицию, а такие, как я, — от стыда, чтоб не оказаться в плохой компании, — стали бы нарочно нахваливать режим. Чтобы не повторять плохих анекдотов, расскажу только тот, который моему лейтенанту и позднее судьям казался самым плохим: вешают поэта Прешерна, и две птички обсуждают это. Первая спрашивает: Эй, за что его вешают? Другая отвечает: За то, что в «Крещении при Савице» он написал «словенец убивал словенца, брат»