Левитан - [117]

Нас называли помещиками, хотя мы были потомками крепостных. Диалектика.

У сокамерников уже было достаточно интересных книг и бумаги для письма целые папки. У них были чернила и перья. Меня смущала только вонь параши, стоявшей за профессорским столом. Но ни один рай не абсолютен. Впрочем, я бы охотней согласился на змею, чем на запах свежего дерьма, смешанный с праароматом старой параши, но не будем мелочными.

Естественно, перемена воздействует на человека несколько дней, а потом эффект ее уходит. Я сдержанно ждал, чтобы во мне улеглось первое впечатление. Не говорить слишком много, не таращиться слишком много, не размахивать руками чересчур. К любым изменениям в тюрьме следует приближаться совсем медленно, если арестант не хочет опозориться. Не хвалить еды… и все прочие правила неписаного арестантского кодекса нужно уважать.

Нет, когда запели первые птицы утром, мне показалось, что эта весна все-таки совершенно иная, чем прежде. И не только потому, что спустя долгое время я опять слышал чижика, щегла и зяблика.

Мне вернули кучу записок, которые были мне нужны для работы. Я начал анализировать человеческую мысль в истории, составлял труд о досократиках, а потом от Сократа до Средневековья и пытался протянуть нити до современности. При этом я использовал психологию, которую я еще не проработал до конца. Итак, я написал «Анатомию чувств» и «Введение в анатомию сознания». В набросках у меня уже было составлено введение в общее человековеденье и введение в теорию познания. Потом я бросился на проработку логики, что позднее привело меня к «Теории абстрактных линий».

Между этим я страстно изучал физику. Я вновь взял в руки ученых до Эйнштейна — Герца и Лоренца — и потом проработал обе книжечки о теории относительности. На основе этого я выстроил труд «Principia naturalia»[79], где попытался определить законы отзывчивости и самовысвобождения человеческих инстинктов и взаимных трансформаций сознания в инстинктивность и наоборот. Потом я также обработал сознание от восприятия до мысли, где больше всего занимался проблемой времени и пространства как психологических феноменов, которые Эйнштейн должен был исключить из физики как «темные концепты», неизбежно, и я (простите за нескромность) также установил, что «X в пространстве» означает наше представление, а «X во времени» — наше чувственное восприятие (где «X» означает некий объект представления или ощущения), и то и другое должно совпасть в нашем переживании.

Теперь я должен был вернуться в античность. К юности европейской мысли, исследовать себя самого как подопытного кролика, как развивалась жизнь во мне — от ребенка и дальше, — и как сегодня рождается какая-либо мысль во мне. Из-за этих размышлений я должен был опять вернуться к логике и обнаружил, что все мышление действительно диалектично, как учит ряд школ от Аристотеля и дальше: тезис, антитезис и синтез обоих. Я установил, что большинство школ просмотрели еще одну диалектическую возможность: Тезис А, тезис Б и синтез обоих.

Этот недостаток, возможно, увел марксизм в разработку «классовой борьбы» всегда и любой ценой. Для синтеза вовсе не является необходимостью то, что получается из спора обоих предыдущих тезисов. К тому же я установил, что чаще всего в развитии мысли тезис А является некой абстракцией, а тезис Б — конкретизацией. Работая в этом направлении, я ужаснулся, какой глупости нас учили в школе. Все эти прилежные добрые мудрецы о чем-то размышляли и пустословили. К чертям их! Никто не заметил, как развивалась мысль античной цивилизации. Поэтому и дальнейшее развитие до сегодняшнего дня никому не понятно. Поэтому-то и не умеют предвидеть, к чему это развитие приведет завтра. А я это просчитаю, по крайней мере — для себя, и мне все равно, будет это интересовать кого-нибудь уже сегодня или нет.

Милетская школа означает конкретизацию: занимается определением пассивности. Кротон (Пифагора) означает абстрактный тезис — ищет первопричину. Милет — на уровне представления, то есть пространства, Кротон — на уровне чувственного восприятия, то есть времени, каким будет пространственно-временной синтез: движение, и это Гераклит из Эфеса (с учением об изменяющемся), который одновременно становится «временным тезисом А» для нового синтеза, ведь возникает Элея с Парменидом во главе со своим синтезом «пространственным тезисом Б» (учение о сущем), и из обоих синтезов возникает косинтез[80] в Сицилии (Эмпедокл — учение о движении, или скажем по-домашнему — о времени и пространстве). Другой косинтез появляется в Малой Азии и в Афинах, «движущее» и «движущееся» Анаксагора. И третий в Милете и Элее: Левкипп-Демокрит (учение о «самодвижущемся»). Примечательно, что во всех пространственно-временных синтезах (говоря политическим языком) существуют «левые» и «правые» тенденции; так, в учении об «изменяющем» милетская борьба противоречий — это «левая» тенденция, а Кратил (с учением «несуществования» и первым скепсисом) — «правая»; а в учении о «сущем» Зенон — левый (вещественное понимание сущего) и Мелис — (следуя Пифагору) правый (невещественное понимание сущего). Так устанавливается следующий ход развития: теологическая абстрактизация космоса в орфизме, конкретизация в Милете, абстракция в Кротоне (пифагорейцы), временной синтез в Эфесе, пространственный синтез в Элее, пространственно-временной синтез обоих предшествующих синтезов (соединение и уравновешивание) в Эмпедокле и т. д. Сюда я еще должен вернуться. Я должен был поразмышлять и о великой борьбе упомянутых мыслителей. Идеалистические направления, направления, допускавшие консервативность, для властей предержащих всегда были ближе, чем противоположные направления. Подумаем о маленьком временном расстоянии между Демокритом, написавшим целый ряд трудов, из которых сохранилось лишь несколько фрагментов (цитаты в других трудах), и Платоном, чьи труды сохранились почти целиком (по крайней мере основные). Демокрит родился за 33 года до Платона и умер всего лишь за 13 лет до смерти Платона. Но нам кажется, что между ними минуло несколько столетий. Нет-нет, это не случайность. Возьми в руки лексикон 1958 года издательства «Кнаурс»: Демокрит обозначен предложеньицем (меньше 20 слов), а у Платона — довольно обширная статья с изображением статуи. Позже я читал предисловие к немецкому изданию Платона, где нацистский переводчик надел на Платона коричневую национал-социалистическую рубашку и выделял его за расизм.