Левая политика. Предварительные итоги - [60]

Поэтому сложно недооценить место, которое занимает Владислав Сурков в продолжающейся политической истории последнего десятилетия. Более того, именно этот человек стал практически синонимом «публичной политики», творцом и архитектором нового, находящегося в процессе конструирования, большого стиля государственной пропаганды. За последние несколько лет под крылом Суркова выросло и возмужало целое созвездие молодых, напористых, но по большей части фантастически посредственных идеологов и журналистов. Их телепередачи, статьи в газетах и интернет-изданиях продолжают производить странное впечатление безадресности. Очевидно, что их адресат — уже не обычный гражданин, лояльность которого к власти предопределена именно предельной деполитизацией и пассивностью общества. Это и не исчезающий вид «интеллигенции», остатки которой явно не настроены на потребление подобной неубедительной и низкокачественной продукции. И уж конечно, это не «средний класс», слишком увлечённый безудержным карнавалом потребления, чтобы испытывать действительную потребность в ежедневных дозах государственного патриотизма. Единственный благодарный слушатель кремлёвских концепций — бюрократия всех уровней. Формулировки, чёткие определения, словари политических терминов нужны ей как воздух. Именно для неё и предназначена «публичная философия» Суркова и его учеников. Ведь с каждым новым поворотом политической линии руководства страны бюрократия должна находить нужные слова для её обоснования — и для публики, и для самих себя.

Книга Суркова не случайно практически полностью состоит из текстов выступлений перед разными аудиториями— «активом» «Единой России», политологами, журналистами. «Тексты 97–07» — это прежде всего презентация продуманного образовательного процесса, настоящей школы для бюрократии и её литературной периферии. Как всякий хороший педагогический продукт, учебник от Суркова призван не столько давать знания (это по большей части — привилегия высшего образования), сколько развивать навыки. Современный бюрократ или продажный политолог должен не просто качественно врать по случаю, но и уметь развернуть свою позицию. Не безыскусно и занудно оправдывать каждую новую инициативу власти, но вписать её в общую картину мира.

Предложенная Сурковым философия легка для восприятия, сдобрена яркими образами и запоминающимися парадоксами, шутками и популярными историческими примерами. Итак, по Суркову, современный мир — это арена соревнования национальных политических элит, каждая из которых имеет свою историю, квалификацию, арсенал методов. Мы, жители России, должны понимать и обслуживать свою, российскую, элиту, так как она является важнейшим и определяющим органом единого тела национальной жизни. Верность власти и отчётливое представление о своём естественном месте — высшая гражданская добродетель и свидетельство принадлежности к «русской политической культуре». В чём же заключается эта культура? Ответ очевиден: в сильной централизованной власти, проводящей модернизацию страны. Демократия в умеренных количествах вполне соответствует задачам модернизации и удачно дополняет властную вертикаль. Неприятие означенной вертикали в любой форме выносит критика за пределы «русского мира» и свойственных ему представлений о демократии, так как сильная президентская власть есть не что иное, как выражение «моноцентристского архетипа национального бессознательного». А у архетипа на пути лучше не стоять — раздавит (о чём недвусмысленно свидетельствуют приводимые Сурковым уроки истории). Политическая схема Суркова, кстати, наглядна и убедительна во многом благодаря своей фатальности, безысходности. «Культура — это судьба» — и мы должны принять её такой, какая она есть, или сгинуть в пучине безвестности. На мой вкус, к историческим и литературным экскурсам Суркова (Достоевский, Февральская революция, Рузвельт, Бродский, Иван Ильин) стоило бы добавить какой-нибудь небольшой круглый стол ФЭПа, посвящённый теме судьбы в древнегреческой трагедии и её актуальности в контексте прошлой и нынешней оппозиции в России. У российской оппозиции нет шансов — ведь она пытается поставить под сомнение «русскую политическую культуру», изменить культурный код, заданный поколениями бояр, царей и правителей и с гордостью принятый всеми остальными нашими предками. Вообще, главный урок всей предшествующей истории, по Суркову, если свести его к одной формуле, заключается в том, что необходимо принимать вещи такими, какие они есть. Этот подход представляется наиболее продуктивным для понимания, например, демократии. Оппозиционные либералы, приводя ряд абстрактных признаков демократии (гражданские свободы, политические права, открытость политического процесса) и сопоставляя их с ситуацией в России, приходят к выводу, что у нас демократии нет. Но ведь в любой демократической стране мы можем с лёгкостью обнаружить отсутствие одного или нескольких подобных признаков, найти очевидные сбои в работе политических механизмов демократии. Можем ли на этом основании признать, что демократия в этих странах отсутствует? Разумеется, нет. Более того, «когда демократия несовершенна, это говорит о том, что она жива». В понимании этого простого факта и заключён смысл скандального термина «суверенная демократия». То есть демократия, которая имеется в наличии в той или иной стране, является суверенной. И в этом с автором «Текстов 97–07» действительно нельзя поспорить — ведь сложно отрицать право правящего класса той или иной страны назвать своё правление демократическим, если он считает это нужным и важным. Более того, в признании и артикуляции этой нехитрой истины заложена и основа по-настоящему равноправных и в меру искренних отношений России и Запада. Если вы называете вторжение в Ирак или бомбардировки Югославии «борьбой за демократию», а провозглашение независимости Косово — соответствующим демократическим нормам, почему мы лишены возможности так же украшать этим прилагательным любые зигзаги российской внутренней и внешней политики? В конечном счёте, Сурков возвращает российской бюрократии потерянное чувство собственного достоинства, избавляет её от комплекса неполноценности. Мы такие же, как они, ничем не лучше и не хуже. Гуманитарная лексика как обоснование военных интервенций и права человека как оправдание репрессий — вот подлинный язык межнационального общения, которому надо учиться, преодолевая трудности перевода. Только приобретая навыки общения мировой элиты, элита российская может стать её полноправной частью. И книга Владислава Суркова — важный вклад в это великое дело. Достаточно сравнить: «Власть консервативных принципов поддерживается в наиболее сильной, процветающей и свободной стране за всю историю мира. В США были сохранены основы конституционного правления, нанесено поражение иностранным тираниям, реформирована потерпевшая крах система социального обеспечения, а конфискационный подоходный налог в течение нескольких десятилетий был существенно снижен» (Фред Томпсон, один из ведущих республиканских политиков США) и «Россия стремится к свободе от нужды и свободе от страха, борясь с терроризмом, коррупцией и бедностью» (Владислав Сурков). Ведь можем, когда хотим?