Лев Воаз-Иахинов и Иахин-Воазов - [33]

— Может быть, мы как‑нибудь пообедаем? — Он сказал ей это в тот первый раз, после того, как купил книгу о струнных квартетах. В то время у нее был другой мужчина. По средам и выходным. Не то чтобы я не хочу жениться на тебе, говорил он. Мама не переживет того, что я женился не на еврейке. Хорошо. Теперь вот другой. Может быть, мы как‑нибудь пообедаем? Ну, давай пообедаем. Мой народ убил шесть миллионов людей твоего племени. Он преподнес ей розу. В тот день была желтая, потом он приносил красные. Она рассказывала о своем умершем отце. Никто еще не спрашивал ее об ее отце, не приглашал его назад из тишины. Он поцеловал ей руку на прощание. Это не превратится в среды и выходные, она это чувствовала. Когда‑то она хотела принадлежать мужчине полностью, и вот спокойное лицо мужчины заявляет на нее свои права, — и она страшилась этого.

Теперь это загнанное лицо каждое утро открывало глаза рядом с ней. Твердыня наша, пела про себя Гретель, навязывая свою волю хору. Звук перерастал в львиный рык, бурную реку насильственной… чего? Не радости. Жизни. Насильственной жизни. Я знала, что с ним я буду счастлива и несчастлива — все, и даже больше, чем когда‑либо в моей жизни. Чего‑то такого, что не умрет. Твердыня наша — это наше что‑то.

21

Розовато–серое ночное небо тесно прильнуло к трубам, крышам, несмело дотрагиваясь до черных мостов и петляющей реки. Я прекрасно только тогда, когда вы смотрите на меня, словно говорило небо.

Я не могу говорить за всех, произнес Иахин–Воаз, не теряясь во сне и зная, что это сон. Его слова были ответом на вопрос, исходящий, казалось, от чего‑то большого и в то же время маленького. Какая часть его — я сам?

Ха–ха, напыщенно рассмеялся ответ в его сознании, которое все равно забудет его тотчас по пробуждении. Видишь, как это просто? Мужчина или женщина. Выбирай.

Что‑то большое и в то же время маленькое, думал Иахин–Воаз. Рыдание, которым я не могу разразиться, проклятие, которое не могу вымолвить, отворачиваюсь — от чего, черное плечо — чего?

Ну, в общем, сказал ответ, это такое место, которого ты пытался избежать, но его не избежишь.

Я могу накрыть его картой, сказал Иахин–Воаз. И тогда возникнет мир.

И он расстелил карту, она была так тонка! Как салфетка. Черное плечо прошло сквозь нее и разорвало на части. Словно с горы, пал Иахин–Воаз наземь.

Я могу накрыть ее картой, снова произнес он, покрывая милями тонкой бумаги разверзшуюся внизу черную бездну. Он легко пробежал по ее поверхности, что вздымалась под напором страшного черного ветра. Видишь! — закричал он, падая сквозь рвущуюся бумагу, — я не падаю!

Ну да, был ответ. Видишь, как просто? Преданный или предатель? Выбирай. Что бы ты ни выбрал, ты потеряешь все.

Мое горло сдавило от рыданий, сказал Иахин–Воаз.

Да, был ответ.

Я изрыгаю проклятия во тьме, сказал Иахин–Воаз.

Да, был ответ.

Все отворачивается от меня, сказал Иахин–Воаз.

Потеря нескончаема, был ответ.

Она спасет, сказал Иахин–Воаз.

Кого предал ты, был ответ.

Он спасет, сказал Иахин–Воаз.

Кто отвернулся от тебя, был ответ

Мир начинается там, где я держусь за него, сказал Иахин–Воаз.

Или там, где отпускаешь? — был ответ. Осмелишься ли разузнать?

Я отпущу, если хватит выдержки, сказал Иахин–Воаз. Карты из львиных шкур лучше, чем из папиросной бумаги, подумал он. Он стоял на оконном карнизе и смотрел вниз. Далеко внизу пожарные держали натянутой львиную шкуру.

И не говорите мне, чтобы я прыгнул, крикнул им Иахин–Воаз. Даже во сне.

Все мы знаем, какой формы слово «нет», был ответ.

Отлично, сказал Иахин–Воаз. Вы знаете, и «нет» тоже это знает.

А что, у твоего «нет» рта нет? — был насмешливый ответ.

А ну, подойди поближе, мрачно сказал Иахин–Воаз ответу. Ответ был огромен, а он был маленький и испуганный. Он пробудился с бьющимся сердцем, ничего не помня.

Часы, стоящие на ночном столике, показывали половину пятого. Лев, должно быть, ждет. А пусть его голодает, решил Иахин–Воаз и перевернулся на другой бок.

22

— Я не могу найти его, — произнес во сне Воаз–Иахин на своем языке.

— Что? — спросила девушка, лежащая рядом с ним на узкой верхней койке. Их каюта еще терялась в предрассветных сумерках. Девушка говорила по–английски.

— Свой путь, — не просыпаясь, отвечал Воаз–Иахин по–прежнему на своем языке.

— Что ты говоришь? — спросила девушка.

— Скверные карты. Не могу делать хорошие карты. Мог, но только там, откуда пришел, — отвечал Воаз–Иахин. — Пропал, — произнес он по–английски, просыпаясь.

— Что пропало? Ты сам?

— Который час? — спросил Воаз–Иахин. — Я должен быть в кубрике перед завтраком. — Он взглянул на свои часы. Была половина пятого.

— Ты всегда такой пропащий? — не унималась девушка. Они лежали на боку, тесно обнявшись, он чувствовал спиной ее горячую и требовательную наготу, а ухом — ее дыхание. Темнота в иллюминаторе постепенно серела. Воаз–Иахин попытался припомнить свой сон.

— Так ты всегда такой пропащий? — снова спросила девушка.

Воаз–Иахин пожелал, чтобы она помолчала немного, попытался поймать ускользнувшее воспоминание.

— Все потерянное обретается вновь, — произнес он.

— Да, — признала девушка. — Это хорошо. Это верно сказано. Это твои собственные слова или вычитал где‑нибудь?