Лев в долине - [84]

– Позволь поинтересоваться, дорогой сын, чем ты тут занимаешься?

Рамсес откашлялся и начал:

– Когда вы с папочкой обсуждали загадочное пленение уважаемого отца Теодора, я не мог не согласиться с вашим умозаключением, что его преподобие удерживали где-то в окрестностях Каира. Однако другой ваш вывод – что точно определить место, где его держали, невозможно – вызвал у меня возражение. По моему мнению...

– Рамсес!

– Что, мама?

– Буду очень тебе обязана, если перестанешь злоупотреблять этой фразой.

– Какой именно, мама?

– "По моему мнению".

Благодаря коньяку к Эмерсону вернулся дар речи.

– Я склонен поддержать твою мать, Рамсес, но сейчас главное не это. Будь добр, продолжай.

– Хорошо, папа. По моему... То есть я посчитал, что, хотя отец Теодор и не мог выглядывать из окон, услышать что-то он мог. Вы тоже склонялись к этому выводу. Конечно, какофония звуков, вкупе именуемых «городским шумом», не слишком отчетлива – я имею в виду крики ослов, водоносов и торговцев, мольбы нищих...

– Боюсь, Рамсес, ты пытаешься завернуть очень литературную, возможно даже поэтичную, фразу. Лучше поупражняйся в этом, сочиняя стихи или делая записи в дневнике. В устной речи не стоит увлекаться длинными периодами.

– Вот как? – спросил Рамсес задумчиво.

– Продолжай, Рамсес! – поторопил его отец. – И пожалуйста, не тяни.

– Хорошо, папа. Существует один звук, который, в отличие от упомянутых выше (а также от тех, которые я не успел упомянуть), ни с чем нельзя спутать. Это, конечно, молитвенные призывы муэдзинов с каирских минаретов. Меня посетила мысль, что отец Теодор наслушался их, что называется, досыта и сумеет отличить один от другого по громкости и мелодичности. Вот я и предпринял эксперимент. Я стал воспроизводить ему...

– Не может быть! – не выдержала я. – Значит, ты сидишь здесь уже три с лишним часа, распевая на разные голоса? Эмерсон, ты знаешь, что я не очень подвержена женским слабостям, но сейчас нахожусь на грани обморока.

– Глотни коньяку, – предложил Эмерсон, протягивая мне стаканчик. – Эксперимент прошел успешно, сынок?

– До некоторой степени, папа. Кажется, мне удалось сократить площадь до четверти квадратной мили.

– Невероятно! – прошептала я, как выяснилось, только для себя, потому что меня никто не слушал.

– Очень интересно! – подал голос отец Теодор, кивая, как китайский болванчик. – Я закрывал глаза и представлял себя пленником Сатаны, внимающим гласу с небес.

– Невероятно! – повторила я. – Как ты сумел изобразить столько вариантов молитвы, Рамсес? В Каире, между прочим, три сотни мечетей!

– Но на территории, которую я счел наиболее вероятным местом расположения тюрьмы, их всего тридцать-сорок, – возразил Рамсес. – Я имею в виду Старый город с его темными запутанными улочками, разрушающимися домами и некоторыми примечательными... – Он поймал мой грозный взгляд и опомнился. – В прошлый раз мы провели в Каире три недели. Тогда мне и представилась возможность заглянуть в...

– Понятно, – сказал Эмерсон. – По-моему, блестящая идея. Ты согласна, Пибоди?

Мой стаканчик уже был пуст. Я хотела попросить еще, но железная воля одержала верх над недоверием и растерянностью.

– По-моему, нам пора домой. Отец Теодор наверняка очень устал.

Отец Теодор посопротивлялся из вежливости, но было ясно, что ему не терпится от нас избавиться. С Рамсесом он прощался с причудливой смесью уважения и ужаса.

Когда мы вышли из дома священника, один из деревенских жителей подвел Рамсесу его скакуна и с глубоким поклоном отдал поводья. Я тут же позабыла о нестандартном методе следствия, испробованном моим сыном, потому что вспомнила, как обходятся с конокрадами на американском Западе. Там их ждет петля.

Возможно, Рамсес тоже это припомнил. Уже закинув ногу на конский круп, он повис в стремени и сказал с обезоруживающей улыбкой:

– Хочешь прокатиться на Мазепе, мамочка?

– Своевременная мысль, – похвалил его Эмерсон. – Рад, что ты оказываешь матери почтение, которого она достойна.

И он ударил пятками своего осла.

III

Деревенский староста поддерживал американских ковбоев в их непримиримости к конокрадам. Чтобы умилостивить его, пришлось арендовать лошадь за умопомрачительную плату до конца нашего пребывания в Дахшуре. Оставив ее в конюшне хозяина – у нас для лошади все равно не было места, – я вернулась домой.

Мое недовольство только усилилось при виде отца и сына, согнувшихся над большой картой Каира. Рядом остывал ужин. Один угол карты уже был сдобрен соусом. Рамсес тыкал в карту указательным пальцем:

– Громче всех поет муэдзин мечети Гамия Сейд-Хусейн. Методом исключения получаем район площадью в семьсот пятьдесят...

Мой голос, в отличие от голоса муэдзина, был тих, но тверд. Я потребовала немедленно убрать карту и приступить к трапезе. Хамид приготовил очень вкусный ужин, который, правда, уже изрядно остыл.

Наслаждаться едой нам мешала озабоченность. Сначала мы ели молча, потом Эмерсон, всегда руководствующийся благородными мотивами, но не очень-то соблюдающий требования этикета, брякнул:

– Полагаю, лошадиная проблема решена к полному твоему удовлетворению, Пибоди?

– Скорее, к удовлетворению старосты. Мы арендовали ее до конца сезона за сто шекелей.