Лев, глотающий солнце - [61]

Сегодня я страшно не выспалась. И не только потому, что Филиппов разбудил меня, благо телефон всегда возле своего дивана, но еще из-за прихода Сережки, проторчавшего у меня до одиннадцати вечера.

С Сережкой мы вместе учились, правда, он пришел на факультет психологии после четырех курсов технического вуза. Кажется, он и в армии успел послужить, точно не помню.

Он женат: женился на своей соседке по площадке — она забеременела. Так что у него уже есть дочка. Потом родители его жены переехали в какой-то новый район, и Сережкина семья теперь живет от него далеко. Он так и не стал пока нормальным семьянином.

С ним мы друзья. Я люблю его как брата. Во мне заложено от природы желание иметь много братьев и сестер, но даже одну мою сестричку и ту увезли от меня! И вот, наверное, от одиночества, я так и привязалась к Сережке, мама которого, Ангелина Петровна, тоже меня любит и даже сказала мне, что у нее должен был родиться второй ребенок, скорее всего, девочка, но врачи запретили рожать, приказали прервать беременность.

— Моя дочь походила бы на тебя, — как-то шепнула мне она, пока Сережка готовил в кухне чай.

Еще когда я училась на первом курсе, а Сережка на третьем, мы с ним как-то вместе возвращались из института. Был холодный зимний вечер, Сережка не мерз в своем милицейском тулупе — он вообще любит старые вещи, однажды я иду по проспекту, слышу грохот — это едет развалина-мотороллер, а в нем перепачканный мазутом Сережка — ну лягушонка в коробчонке, да и только!

А вот я тогда замерзла, когда мы возвращались из института, и пока мы стояли у моего подъезда и глядели на звезды, а Сережка бормотал стихи, я страшно простудилась и потом провалялась две недели в постели.

Он, как Бемби, возникал из моего температурного забытья, с ним прилетал запах лесной малины и чая из шиповника. Это посылала мне его мама.

Вообще Сережке я доверяю как дневнику, и порой, вместо того, чтобы записать что-то, я рассказываю ему об этом вечером по телефону.

Однажды моя тетка сказала маме:

— Вот за кого нужно выходить Анне замуж — за Сережу. Он мягкий, как теленок.

А мама моя неожиданно вспылила:

— Правильно Лена мне сказала: он — Пикколо Бамбини! Замуж за него я никогда не позволю ей выйти!

Я тогда не знала, кто такой Пикколо Бамбини, пришлось поинтересоваться у Елены, которая тут же напела мне песенку Вертинского о несчастном и преданном цирковой балерине клоуне…

То же мне — подруга! Знает, что мама больна, очень впечатлительна, зачем говорить так о моих друзьях! Ведь улучила минутку, когда меня как-то дожидалась! Хорошо, что, утонув в своем семейном болоте, она перестала у меня бывать, а то сплетничала бы еще!

Но малыш у них с Гошей чудный! Я видела ее маму, она везла его в коляске — в голубых ползуночках и сам голубоглазый — прелесть!»

31

Итак, Пикколо Бамбинии! Полинялый балаган начала века. Как прорвалась сентиментальная и самоироничная стилизация в наше время? Точно так же, наверное, как шатер цирка очутился на площади современного микрорайона и вместе с ним раскрашенное чучело мамонта, приводимое в движение примитивными кнопками и проржавевшими от дождей и мокрого снега железными рычагами.

Все хорошо, что хорошо кончается. Так говорят. Но балерина мертва, а Пикколо Бамбини зачем-то тайно открывает дверь ее пустой квартиры и подбрасывает на старый палас фото ее сестры… Зачем? Я могу еще предположить, что он трогательно плачет в пушистое полотенце. Но почему он отвечает по телефону женским голосом? Бывает в квартире с какой-нибудь Коломбиной?

Нет, по-моему, здесь что-то не сходится. Возможно, Иван ошибся, и все-таки нужно искать художника?

Но я уже стояла возле желто-зеленой, точнее когда-то желто-зеленой панельной пятиэтажки под номером 6, возле третьего подъезда.

Ну что ж… Схожу, посмотрю на этого верного оруженосца — что, собственно, я теряю? Хлопнула дверь подъезда: какая-то весьма обширная тетка протиснулась из дверей наружу. Княгиня Хованская! Я почувствовала легкий, но неприятный спазм в солнечном сплетении. Толстуха прошла рядом — и я поняла, что обозналась. Но какое-то сосущее чувство, словно подавленный голод, не оставляло меня, пока я поднималась по плоским ступеням на третий этаж, и, когда наконец после моего долгого упрямого звонка Дубровин открыл мне, я ощутила внезапную слабость, как человек, увидевший после хронического недоедания, на дороге не хлеб, не молоко — а яркую конфету и пакетик импортного сока.

Передо мной стоял мужчина лет тридцати восьми, но судя по стилю одежды и прически, явно, относящийся к вечным мальчикам. Впрочем, если бы из дневника сестры я не узнала, что он ее старше, я бы решила, что ему лет тридцать… Среднего роста, с меньшевистской бородкой, с яркими глазами…

— Вы сестра Анны, — сказал он, глядя на меня, — и очень на нее похожи.

— Да?

— Я ждал, что вы придете. — Он так сильно побледнел, что под глазами сразу же обозначились темные круги. — Я даже хотел вас найти сам.

— Видите ли, — сказала я растерянно, — мне ничего не было о вас известно.

— Простите, — опомнился он, — проходите в комнату.

Я прошла в его комнату. Несколько других дверей, выходящих в крохотный коридор, были закрыты. Меня поразил царящий здесь беспорядок: казалось, в этой комнате никто не живет очень давно — во всех углах пылились коробки и завязанные, чем-то набитые рюкзаки, а под потолком, на обыкновенной веревке, какие мне приходилось видеть в дачных дворах, висели спортивные брюки и майки.