Летят сквозь годы - [41]

Вниз сыплются горящие лоскутья — самолет Высоцкой разваливается…

Теперь экипажи и пятого, и шестого, командирского, самолетов — свидетели разыгравшейся трагедии. Таня видит: ее подчиненные, ее подруги идут на смерть. Она знает: они не свернут, не отступят. Страшное, непоправимое горе еще не полностью дошло до ее сознания. Какая-то тупая боль и пустота поразили мозг и сердце.

Она, командир, должна помочь.

Как? Чем? Всего несколько минут, несколько секунд назад были полны жизни и сил девушки первого и второго экипажей. Нет их, нет их теперь. Третий идет на гибель. Девочки, родные мои!

— Девчонки! Неужели не понимаете?! — Осененная спасительной догадкой, Таня захлебывается криком.

Спасение! Есть спасение! Таня думает не о себе и Вере — шестом экипаже. Она думает обо всех. И о третьем, который вот он — над целью. Нет, не успеть Саше Роговой и Жене Сухоруковой, не успеть им ничего изменить! Они идут на заданной высоте. Там, на этой высоте, их схватывают в третий раз зажегшиеся прожекторы. Третий, наш самолет расстрелян вражеским истребителем.

Но ведь можно же, можно пересилить, перехитрить врага!

Макарова — командир — нашла единственно правильное в подобной обстановке решение. Но она не могла передать приказ, не могла подсказать подругам это одно-единственное правильное решение. Все существо Тани кричало, надрывалось: ну, девочки, ну, родненькие, сделайте же так!.. Сделайте так! Только так — спасение и победа! Только так! А как — невозможно было показать личным примером, потому что четвертый и пятый самолеты идут впереди шестого, командирского.

…И все-таки, мне кажется, я осталась жива и выполнила боевое задание в ту скорбную ночь, подчиняясь приказу своего командира Тани Макаровой. Я его восприняла так же, как он, вынужденно бессловесный, был отдан — всем существом.

Я видела: сбиты два наших самолета. Истребитель их расстрелял. «От истребителя не уйдешь на нашем тихоходе, — хотела я сказать штурману Наде Студилиной. — Высоцкая сгорела. Та же участь ждет и нас».

По спине забегали мурашки, руки, словно чужие, лежали на штурвале, во рту пересохло. Ни одной мысли. Ничего, кроме страха. Страшно. Очень страшно! Смотрю я на горящий самолет Высоцкой, вижу, как он вращается, неуправляемый, как бушует на нем пламя. Две мои подруги в этом пламени. Что делать? Что делать? Силы будто сразу иссякли, не могу даже пошевелиться. Штурман мой, Надя, тоже замерла.

«Задание нужно выполнить!» — раздается властный голос в душе. Нужно. Но как? Я ничего не могу придумать. Над целью нас подкарауливает вражеский истребитель, и нет от него спасения. Страх делает человека слабым, безвольным. Так было и со мной: я держала вялой рукой управление, и самолет шел вперед по установленному курсу.

Тут в третий раз зажглись прожекторы. И через минуту загорелся третий самолет.

Его вспышка словно толкнула меня — лихорадочно заработала мысль: «Высота? Высотой не спасешься от истребителя. Он взмоет выше. Нет, это не выход. А если подойти к цели на малой высоте? Ночью истребитель не решится снижаться для атаки. Решено: иду на малой!»

Это и был мысленно переданный мне приказ командира.

Сразу у меня появилась энергия. Страха как не бывало. Каждое движение рассчитано: плавно убираю обороты мотора, планирую на цель.

Надя испуганно встрепенулась, спросила:

— Заглох мотор? Конец?

Надя Студилина была совсем молодым штурманом, из вооруженцев переучилась. Это были ее первые боевые вылеты. Можно представить, что она переживала, видя, как истребитель в упор расстреливает наши самолеты. Даже не имея боевого опыта, она понимала, что и нас ожидает та же участь. И вдруг заглох мотор. Я поспешила ее успокоить:

— Надя, мы подойдем к цели неслышно и будем бомбить с малой высоты, чтобы истребитель не смог атаковать. Поняла? САБ сбрасывать не нужно, отбомбишься втемную. Следи пока за воздухом.

Мы не могли оторвать взгляда от падающего факела — третьего самолета. Он был совсем рядом. Почти одновременно мы снижались, а он падал. Экипаж Саши Роговой и Жени Сухоруковой — экипаж моего звена. Они вылетали перед нами — славные, милые, добрые подружки. Мы знали: у них нет парашютов. Но все же мы надеялись: а может, не погибнут…

К цели мы подошли, планируя на высоте пятисот метров. Пока разворачивались, еще потеряли высоту, и только с двухсот восьмидесяти метров бомбы полетели вниз. Четыре взрыва слились в один, показавшийся нам особенно мощным, потому что мы были на малой высоте, да еще и с приглушенным мотором.

Самолет качнуло взрывной волной. И четыре прожектора зашарили по небу, ища нас на высоте. А мы были у фашистов над самой головой: планируя, удалялись от цели. Высота быстро падала: двести… сто пятьдесят, сто метров. Больше снижаться нельзя, пришлось включать мотор. Как только раздался гул и посыпались из выхлопных патрубков искры, с земли потянулись трассирующие пули — нас обнаружили. Я оглянулась — и слышу тихий, взволнованный голос штурмана:

— Поймали! Опять поймали самолет.

Сзади нас, вверху, в перекрестие прожекторов опять попал самолет.

— Это, наверное, Полунина с Кашириной, — сказала Надя.

Да, это были они. Они вылетали за нами. Они шли на заданной, засеченной врагом высоте. «Валя, Валя, как же ты не учла обстановку! Неужели не видела, что творится над целью? Четвертый экипаж. За каких-нибудь десять минут сбито четыре самолета. Восемь человек».