Летун - [2]

– Юрка!.. – просипел он и сам не услышал своего голоса…

В следующий миг шапка слетела с головы друга, мелькнула напоследок копна светлых волос, и тело скрылось. Чёрная вода кружилась водоворотом на том месте, где только что вскидывал руки верный друг и заядлый рыбак Юрка Полухин. А Андрей судорожными, резкими движениями – руки и ноги будто освободили, будто сняли с них какие-то незримые оковы – отползал от берега. Туда, вглубь острова, подальше от этой закраины, от ужасной воды, в которой не то что рыбу удить, а как бы самому рыбаку не пойматься. И утаскивает их под толстый лёд с искристыми, голубоватыми сколами…

Как Андрей оказался на остановке автобусе, он вспомнить потом не мог. Домой его привёз участковый милиционер, вызванный кем-то из людей, ожидающих автобус. Насквозь замёрзший мальчишка, не отвечавший на вопросы, и вообще, пребывавший в полуобморочном состоянии, перепугал их. В жёлтом «уазике» Сосновцев чуть пришёл в себя, назвался. Пожилой капитан отвёз и передал его родителям.

Скоро прибежала Юркина мать, трясла Андрея за плечо, пыталась добиться – где сын? Ведь на рыбалку пошли вместе! Андрей не смог сказать страшной правды. С трудом разлепляя непослушные губы, пролепетал, что, мол, они разошлись и удили в разных местах, и больше он друга не видел. Потом Сосновцев слёг с температурой, лежал в полубреду, но слышал обрывки разговоров родителей. До сознания с трудом доходило, что Юрку, или хотя бы его тело, искали у реки, но течение бурное, да и лёд мешает. Ничего не нашли.

Так Андрей никому ничего и не сказал о том, что случилось на рыбалке. А когда выздоровел, мать перевела его в другую школу на противоположном конце города.

Не везло последнее время Пантелею Лютому. По осени потерял он лучшего кореша Фёдора Колуна. По-глупому всё получилось: в пьяной кабацкой драке сунули верному подельщику нож под ребро. Эх, и весёлый был мужик Колун! С ним можно было и лабаз подломить, и хоромы купеческие выпотрошить. Было, да сплыло. Нету больше Фёдора. И с тех пор не клеилось у Лютого.

Прибился было к ватаге Кочубея, взяли пару магазинов, ювелирку. Да на последнем налёте пошуметь пришлось. Больно ювелир попался несговорчивый да жадный. А тут, как назло, городовой. Валить пришлось обоих. Полиция на уши встала, подозрительных хватали на улицах, в пивных, на рынках. Лютый из ватаги свалил. Он вообще не любил «мокрого». Припугнуть ножичком, дубинкой по головушке пригреть в тёмном переулке, это – пожалуйста, со всем нашим удовольствием. Но брать в руки стрелялку и губить людские души почём зря – нет, не его это.

Зиму кое-как пережил, мыкаясь по хазам да малинам. Там у марухи переночует, тут у барыги в долг возьмёт. Первые хоть за любовь кормили, вторые же процент накручивали людоедский, мол, с будущих дел отдашь. А дела всё не было, хоть выходи с кистенём на проезжий тракт! Вот и весна на носу, ночью ещё морозит, а днём-то уже припекает. И его припекло, дальше некуда. Правда, с недавних пор прибился к нему мальчонка лет пятнадцати. Малахольный, без роду без племени, себя не помнящий. Говорит, с телеги упал, да голову отшиб. Ни как звать, ни откуда – ничего сказать не может.

Пантелей вначале убогого гнал, дескать, самому жрать нечего, тут ты ещё. Но тот прилип как репей, ходит хвостом… Плюнул Лютый, пусть будет пока. Авось на что сгодится. Назвал для потехи Федюнькой. В память о покойном кореше назвал, да разве этого с тем сравнишь? Тот настоящим «колуном» был, а этот… так, пыль подзаборная.

Однако жить как-то надо. Для начала приспособил Федюньку милостыньку выпрашивать. Это у него получалось хорошо. Сам-то плюгавенький, в чем душа держится. Рожу скорчит жалистную-жалистную и скулит как собачонка. Ему и подают. Какое-то время на этом кормились. Да не привык Лютый так жить.

Дальше – больше, попробовал приспособить малахольного к ремеслу карманника. Сам не ожидал, но и это получилось. Потрётся убогий промеж людей, на него и внимания никто не обращает, разве что сунут хлеба кусок, жалеючи, а шельмец – глядь – с кошельком возвращается. Или часы уведёт. Стало повеселее. Но и это были слёзы, не фартово было, мелко. Встречаются, конечно, щипачи знатные, в воровском мире уважаемые, но то не про Федюньку.

И появилась у Лютого задумка. Глядя на тщедушную фигуру приживалы, мыслил он, что тот легко сможет проникать в форточки. Колун, тот амбарные замки рукой срывал. Пантелей, хоть и сам не из слабаков, так не умел. А если убогого научить, да хоромы брать – это уже нормальный воровской хлеб. Домушник, он вор законный.

Но Федюнька неожиданно показал характер, заявил, что в окно не полезет. Западло, мол, ищи других дураков. Пантелей, недолго думая, отпинал парнишку хорошенько, чуть рёбра не переломал. Приживала оклемался и сказал – хорошо, мол, в хату полезу, но хабар пополам. Подивился Лютый такой наглости, но для виду согласился: ты-де, вначале влезь, а там видно будет.

Но и тут мальчонка ухватистым оказался. Пролез в купеческий дом ночью, словно всю жизнь этим занимался. Дверь открыл. Начали они вдвоём добычу собирать – деньги, побрякушки, мануфактуру. А тут дед из угла вылезает – то ли отец купчины, то ли родня какая. Лютый – за дубинку. Думал по башке ненужного свидетеля пригреть, пока в сумраке личность не разглядел. Иначе побежит в полицию, и – здравствуй, Сибирь-матушка! Да Федюнька проворнее оказался. И где топор взял, в сенях, что ли? Так не изба ведь крестьянская, где инструмент всегда под рукой, – купеческие хоромы. Только тем топором напарник деду полголовы снёс одним ударом и глазом не моргнул. Плюгавый-то плюгавый, а через человека переступил, не поморщился.