Летучий голландец - [50]

Одновременные люди решили посмотреть, куда они плывут, и одновременно навалились на правый борт, в результате чего лодка чуть не перевернулась. У Мериноса мелькнула мысль: не выйдет ничего путного из этой затеи. Но потом он подумал: а что тут сложного – сплавать туда и обратно?

Лодка была уже на полпути к цели, когда что-то случилось: со стороны дома, островом торчавшего из мутной воды, раздался негромкий, но отчетливый звук лопнувшей струны. И дом приподнялся над водой, как будто оборвалась якорная цепь. Теперь он еще больше стал похож на корабль. Течение подхватило его, и он медленно прошел между наполовину торчавшими из воды деревьями.

– Он починил корабль! – воскликнул Меринос.

– А разве это был корабль? – удивилась продавщица.

– Не знаю. Говорят, старая речная баржа без носовой части.

Расстояние между плавучим домом и лодкой перестало сокращаться.

– Уйдет! – в отчаянии воскликнул милиционер.

Но видимо, дом оказался негодным плавучим средством. Его посадка постепенно становилась все более низкой: дом явно забирал воду. Вот он уже погрузился до окон.

– Лучше бы этот умник выбрался оттуда прямо сейчас, – тихо сказал Меринос.

Но ничего не происходило, никто не показывался из окон. Дом тихо тонул. Вот в окна хлынула вода – и бывшая баржа, как умирающее животное, завертелась на месте.

– Он же утонет! – отчаянно взвизгнула продавщица и, сбросив туфли, метнулась к воде.

– Да стой ты! – еле успел поймать ее за рукав Меринос.

Уже ничего не было видно над поверхностью воды, только воронка указывала место, где скрылся дом. Лодка приблизилась, насколько возможно, но спасать было некого. Не всплыло ничего, ни единой щепки.

Дождь лился в серую воду, оплакивая человека, так любившего эту речную сырость, этот пряный аромат тихого, щемящего восторга, изредка переполняющего одинокие души. На берегу, закрыв лицо руками, рыдала продавщица.

20

Открылась дверь, и вошел матрос. Самый настоящий – в рваной робе и дырявых сапогах. Вместе с ним заглянул лучик солнца.

– Доброе утро, капитан. Ждем ваших распоряжений.

H., очнувшийся от самоуглубленного оцепенения, дико воззрился на вошедшего, затем, отстранив его, выбежал наружу.

Он стоял на мостике большого трехмачтового судна. Солнце светило бешено, слепило глаза.

– Гип-гип-ура нашему капитану! – донеслось с палубы. – Да здравствует капитан Фалькенберг!

Н. посмотрел вниз, на этот разношерстный сброд в самых фантастических одеяниях, и подумал: «Я – "Летучий голландец"?! Да вы все с ума посходили. Какой из меня капитан – я типичный домосед, книгоед, не умеющий отличить брамсель от стакселя. Хотя, конечно, мои мысли – они и в самом деле летучие…»

– Капитан, мы нашли фарватер.

Этот почти рембрандтовский здоровяк в черном камзоле с кружевным брабантским воротником… Неужели тот самый Дирк Слоттам? Такая преданность светится в его глазах…

– Пассажиры хотят вас видеть! – говорит он, подавая капитану фуражку и накидывая ему на плечи оранжевый плащ.

21

Солнце, солнце не дает ничего разглядеть. Кто это там, на корме? Ведь это… да, это горбун, а рядом… Бета! Не может быть! И с нею – ее подруга Рина и его давно умершие родители. Все, все на этом корабле, все спасены! А в отдалении – Гамаюнов, живехонький, улыбающийся своей кривой улыбкой, и рядом с ним какие-то совсем уж мифические фигуры, отливающие грязно-бронзоватым блеском, – неужели Вагнер, Гамсун и Геббельс? Вот уж действительно, все спасены. А может быть, так и было задумано – чтобы спаслись все? Чтобы «смерть при жизни» не слишком отличалась от этой самой жизни? И один ли я на судне этом капитанствую, или все проще, и таким образом приветствуют всех новоприбывших, посвящают их в капитанский сан? И куда же на корабле таком плыть? Однако все это потом, потом…

Не обращая внимания на собственные сомнения и на смутные фигуры у противоположного борта, он бросился к своим любимым и не помнил уже больше ни о чем. А трехмачтовый барк плавно скользил в золотистом сиянии, и темно-красные паруса несли его по воде. И эпоха тоже отплывала на этом корабле, хотя за деревьями ее еще долго было видно. На горизонте же громоздилась последняя империя Европы – рушилась, перестраивалась, скрежетала стеклом и бетоном. Корабль обратил к ней резную женскую голову, но потом лег на другой галс, и серые громады остались где-то сбоку, а бушприт теперь пронзал самую сердцевину Солнца.

У руля стоял горбоносый человек в черном плаще. Он тоже улыбался, король Филипп Второй со старинного испанского портрета, в свое время мастерски написанного придворным живописцем по имени Хуан Пантоха де ла Крус.

Москва, Дублин, 1997 – 2010