Летом сорок второго - [61]

За селом склон чернел от мертвых тел. Улицы «Опыта» загораживали груды брошенных дальнобойных орудий, грузовиков, автобусов, гусеничных тягачей и колесных тракторов. У огромной пушки прислонилась поленница из раздетых догола и поставленных на головы закоченевших трупов. Неподалеку хлопали взрывы, и Тамара ежилась, думая, что это отстреливаются оккупанты. Оказалось, местные мальчишки рвали валявшиеся повсюду гранаты. Наверное, и «шутка» с трупами была делом их рук.

В разбитой школе оконные проемы были завешены плащ-палатками, а во дворе валялось множество трупов. Сняв одну плащ-палатку, Александр Иванович подошел к лежавшему мертвому телу. Толстый немец, с зиявшей на затылке раной, распластался на животе, раскинув в стороны руки. Журавлеву с трудом удалось вытряхнуть его из шинели.

Из ранцев Александр Иванович вытряхивал бесполезное солдатское барахло: котелки, кружки, патроны, гранаты, заскорузлые от грязи портянки, молитвенники на тонкой бумаге, рисованный жирными мазками портрет Муссолини. В одном рюкзаке попалась целая сувенирная лавка – на снег выпала фотография полувековой давности на плотном картоне, с важным усачом в аксельбантах, средних размеров икона в серебряном окладе, старинного вида часы на цепочке, Георгиевский крест и обломок мела с зубчатым отпечатком вымершей мезозойской твари. Владелец ранца надеялся украсить свой дом необычной атрибутикой, добытой в далекой варварской стране.

Бойня у «Опыта» поглотила много разноплеменных солдат. Были здесь и экзотичные жертвы войны. Вместе с прочими тыловыми службами сюда попал отступавший из Россоши офицерский публичный дом, знаменитый тем, что контингент в нем вербовался из уроженок далекой Триполитании. Диким контрастом горели их яркие арабские одежды, пестрые шали и кричащие украшения на фоне унылых российских снегов.

Тамара с отцом были не одиноки, бродили средь трупов и другие охочие до трофеев люди, слышались разговоры:

– Как зашли наши в село, так я мальцов от окон оторвать не могла. Наши танки стали рядком, а итальянцы выдохлись на гору-то лезть. Лупанули наши с танковых пулеметов, так те прямо снопами и повалились. Вон, вся гора ими устлана.

– Глянь-ка, у немецких дамочек, где только сережек нету: и в ушах, и в носе, и в глазу даже.

– Да с чего ты взял, что немки они? Морды черные, как у цыганок.

– А видали, что за сани у наших? Что ты!

– То не нашенские, то американцы по ленд-лизу нам поставляют.

– Не знаешь – так помолчи. Сибиряки нас освобождали, вот у них там, в Сибири, все на таких аэросанях летают.

– Детвора-то рада на чудо-санях прокатиться.

Много сновало мальчишек. Их не интересовала простая одежка. В первый день тишины пацанва удовлетворила оружейный голод. Когда сараи были забиты карабинами и патронами, мальчишки осмелели и стали обшаривать трупы. В ход шли часы и браслеты, цепочки, медальоны, прочие побрякушки. На глазах Тамары один молчаливый малец лет двенадцати вынул у мертвой арабки серьги из ушей. Нагнувшись над другой, он увидел, как от кольца, продетого в нижней губе, цепочка гирляндой тянется к ушной серьге, а кольцо, торчащее из левой ноздри, соединено цепочкой с кольцом, пробившим выщипанную бровь. Малец вытащил все это из окоченевшего лица и даже не поморщился. Еще бы, после того, что он пережил третьего дня, его трудно было испугать.

Это был первый день, когда перестрелка стихла и люди, населявшие «Опыт», стали осторожно выбираться из подвалов. На улицах было безлюдно. Красноармейцы ушли вслед за бежавшим врагом. Когда в сарае молчаливого мальца вырос арсенал от драгоценного «вальтера» до громоздкого пулемета, он в первый раз решился приподнять манжет кителя на помертвевшем немецком запястье. В лучах раннего зимнего солнца блеснул заветный циферблат. Дальше пошло как по маслу. Уже к обеду малец набил трофеями вместительное решето. Присыпав трофеи дранкой, он поставил решето на полку над входной дверью и задернул занавеску. Под вечер, забредя в камыши, малец обнаружил еще не обобранные трупы. Задрав рукав немецкой шинели, он уцепился за ремешок часов, но «покойник», внезапно открыв глаза, ожил и ухватил помертвевшей рукой детское запястье. Как малец бежал к дому, крича от ужаса онемевшей глоткой, он и сам не помнил, а оказавшись в родном углу, со страху завалился спать и очнулся лишь через сутки. С того дня трупов он не боялся. Да и стоило ли бояться чего-то, когда столько случилось за эти страшные полгода?

Он со страхом смотрел на отступавшую Красную армию, прятался от вражеских бомбардировок и боялся той минуты, когда придут немцы. Но вот пришли они, и он заметил, что не все в его селе так уж боятся их. Он запомнил, как иные крестьянки выходили с иконами, завернутыми в вышитые рушники, и кланялись шагавшим мимо немецким солдатам. За спиной он слышал: «У, федоровцы проклятые… сектанты… врага хлебом-солью встречают» – и помнил свои чувства: хотелось подкрасться к такой бабе и врезать ей хорошенько по затылку.

Он насмерть испугался, когда в знойный полдень, изнывая от жары, разутые немцы собрались в теньке у лавочки, а он, шустрый оголец, нарубив перед этим из чугунной сковородки рваных «снарядов», открыл из рогатки охоту на воробьев, но промахнулся и случайно поразил немецкую босую ступню. Солдат заорал, схватившись за раненую ногу, кинулся к стоявшим в козлах карабинам. Пустившись наутек в заросли конопли, малец слышал, как, сбивая макушки конопель, над его головой свистят пули.