Летом сорок второго - [54]

Митрич топтался у третьего окна, переминался с ноги на ногу и прислушивался к недовольному куриному квохтанью.

– Не топчись там, – обернувшись, сказал ему бронебойщик. – Нимэц с тылу не прыйдэ. Шагай до фельдшера.

Митрич покорно встал рядом с Терентием.

Франческо жался у печки, не зная, что делать и куда приткнуться.

– Пидходь до мэнэ, итальянэц, – махнул рукой бронебойщик. – Будэшь вторым номэром. Бачишь, оде бэрешь обойму и патрон пыхаешь.

Бронебойщик легко вправил длинный патрон в магазин. Затем замкнул обойму под ложем долгоносого ружья, показал, будто выбил все пять патронов, и, отцепив магазин, не глядя бросил его Франческо, глазами указав на мешок с патронами. Франческо едва заметно кивнул. Пулеметчик, сняв диск и убедившись в его полновесности, с громким щелчком насадил его обратно.

Во вражеском стойбище гул не стихал. Ревели танковые двигатели и моторы артиллерийских тягачей, на низких оборотах страдали в последнем предсмертном рывке увязшие в сугробах грузовики. Изредка сквозь гомон прорывался пронзительный крик мула или надрывный коровий плач. Масса в двадцать тысяч человеческих голов, растянувшись на несколько километров, клокотала и клубилась в широкой заснеженной долине.

Разноязыкую многоголосицу разрезал зычный клич:

– Доблестные альпийцы! Многие из вас знают меня! Я был с вами в боях! За этими чертовыми холмами наша с вами жизнь! А значит, и жизни наших жен и детей! Спасение только в прорыве! Нас много, ведь не зря наш девиз – лавина, несущая смерть! Так давайте взроем эту трижды проклятую высоту! На ней лишь горстка русских. Накроем их своей лавиной! Альпийцы! Идемте в Италию!

В толпе возникло оживление. Командир-оратор подзывал начальников подразделений и сыпал торопливые приказы. Он спешил, пока колыхнувшееся возбуждение не померкло. Многонациональная лавина из армий трех государств поползла на взгорок перед Новопостояловкой. Отдельные рукава ее заполонили балки, овраги, промоины.

В узкой горловине перед безымянным хутором показалась серая человеческая каша. Закутанные в тряпье лица, плечи, укрытые поверх шинелей шерстяными одеялами, полосатые домашние чулки, торчащие из кожаных, подбитых железными крючьями, башмаков. Какого-то порядка или строя не наблюдалось. Люди просто валили толпой в надежде прорваться или умереть.

С улицы донесся голос вестового:

– Огонь по команде! Слушать, когда мой «папаша» загавкает!

Пулеметчик широко расставил ноги и наклонился над прицельной прорезью. Сузив свои монголоидные глаза, он поймал на мушку передний ряд и замер. «Лучше, чем в тире, – подумал он, – ни одной пули в молоко. Это тебе не на охоте, где за каждый впустую потраченный патрон дед до крови дерет за ухо. Волк – охотник, его жалеешь, когда подстрелишь. А этих стоит ли жалеть?»

Фельдшер еще раз ощупал карманы с патронами, снял винтовку с предохранителя, загнал патрон в патронник. «Соотношение простое – один к сорока, не меньше. Только бы хватило бинтов. Жгуты на прикладе, в сумке рыться не придется. Все здесь, все под рукой».

Митрич подавленно опустил руки с винтовкой к земле: «А завтра Прошка сам будет крупу отмерять, сам в бак снег вместо воды таскать, сам дрова колоть… если сегодня выживет… прощай, Авдотья… прощай, Колюшка… прощай, Маринка…»

Бронебойщик плотно прижал приклад к плечу, притерся щекой к кожаной накладке, прищурил левый глаз и, забывшись, в напряжении приоткрыл рот. В голове его пробежало: «Такой ценой умирать не страшно. Отплатят же они мне сегодня. За отцовский дом, за сестер и мать, что остались под ним! За Днепр, из которого их поганые рты святую воду мою пили… за всю нашу землю, на веки веков опечаленную».

Франческо лежал на животе рядом с бронебойщиком, смотрел в наплывавшие лица. Лица его земляков, его однополчан. Они еще далеко и почти неразличимы, но вот в фигуре того долговязого столько схожего с Антонио. Его земляка Антонио. Та же сутулая спина и втянутая в плечи голова, та же походка. Совпадение или мираж?

Антонио, слабо сжимавший в руках, более привыкших к водительскому рулю, чем к оружию, короткоствольный карабин, конечно, не видел своего притаившегося за амбразурой товарища. Омертвев от страха, он двигался лишь по инерции, влекомый толпою. Мысли роились в его мозгу: «Я целиком погружаюсь в эту стрельбу. До сих пор она была где-то спереди, сбоку, сзади, но все время на расстоянии от меня, а теперь я полностью окутан ею. Нас все меньше, и никто не вернется домой. Может быть, только эти немцы? Они бывали в переделках и держатся особняком. Мы для них italienische zigeuner – сброд, цыгане, мразь. А ведь это из-за них мы здесь! Разве это моя война? Я бы прожил и без этих заснеженных пустынь, без этих хуторов, без этого воздуха и неба. Мне всего хватало вдосталь дома».

След в след за Антонио шагал венгерский гонвед, такой же долговязый и понурый. Винтовку он держал наперевес, его правая рука выбивала мелкую дробь на прикладе. Отчего он трясся больше? Страх ли, усиленный холодом, колотил его промерзшее тело или тоскливые мысли о доме? А может, и собственные воспоминания: «Господи! Я знаю, за что ты так со мной… за ту русскую девку, опоганенную… за расстрелянных русских пленных… за старуху, что спьяну зарубил посреди улицы».