Лето с Гомером - [5]

и идентифицировал все места, расположив, например, царство Цирцеи в Италии, пещеру Калипсо на юге Гибралтара, Эоловы острова и остров светоносного бога – рядом с Сицилией, а территорию лотофагов – в Тунисе. В 1980-х годах путешественник Тим Северен построил корабль гомеровского периода и плавал по геопоэтическому архипелагу Одиссея, используя морские приспособления той эпохи. Думается, все эти шерлоки холмсы гомеровских штудий просто теряли время, играя в поиски сокровищ, вместо того, чтобы довольствоваться красотой самих поэм.

Тем не менее поэт – это не эктоплазма, состоящая из абстракций. Поэты, как и все люди, живут в реальном мире. Они дышат определенным воздухом, питаются плодами своей земли, любуются неповторимыми пейзажами. Природа подпитывает их взгляд, взгляд подпитывает вдохновение, а вдохновение порождает произведение. У «Илиады» и «Одиссеи» была бы другая тональность, если бы Гомер был молдовалахом.

На острове Тинос, напуганный порывами ветра и оглушенный светом, я понял, что гомеровская поэзия родилась из встречи гения места и с человеческим гением. Эти поэмы вдыхали именно этот воздух и это море. И если Гомер обладал таким запасом образов и аналогий, то потому, что эта география была ему очень близка, потому, что он любил эти места, тут и там черпая образы, которые были бы другими, если бы они были собраны в других краях:

Словно как маслина древо, которое муж возлелеял

В уединении, где искипает ручей многоводный,

Пышно кругом разрастается; зыблют ее, прохлаждая,

Все тиховейные ветры, покрытую цветом сребристым;

Но внезапная буря, нашедшая с вихрем могучим,

С корнем из ямины рвет и по черной земле простирает, —

Сына такого Панфоева, гордого сердцем Эвфорба,

Царь Менелай низложил и его обнажал от оружий.

Словно как лев, на горах возросший, могучестью гордый,

Если из стада пасомого лучшую краву похитит,

Выю он вмиг ей крушит, захвативши в крепкие зубы;

После и кровь и горячую внутренность всю поглощает,

Жадно терзая; кругом на ужасного псы и селяне,

Стоя вдали, подымают крик беспрерывный, но выйти

Против него не дерзают: бледный их страх обымает, —

Так из троянских мужей никого не отважило сердце

Против царя Менелая, высокого славою, выйти.

(«Илиада», XVII, 53–69)

Жизнь в свете

«Одиссея» и «Илиада» лучатся фотонами. У греков всегда был культ света. На свою беду Ахиллес становится собственной тенью. Покинуть свет Солнца – зловещее предзнаменование. С этой звездой шутки плохи. Свет наполняет нашу жизнь и радует мир. Он омывает эти поэмы прозрачным золотом. Каждый высаживающийся на греческих берегах ищет этого золотого дождя. «Лейтмотив Греции – это свет», – писал Морис Баррес[8].

Со времен Гомера писатели, путешествовавшие по Эгейскому морю, всегда заводили там одну и ту же песню, отдавая дань солнцу. Мишель Деон восхищается тем, что обретает на острове Спеце «мир света». Генри Миллеру[9] в пламени жаркого полдня грезятся «пустынные просторы вечного мира». А Гуго фон Гофмансталь[10], как человек немецкой культуры, идеализирует этот свет, в котором видит «бесконечные свадьбы духа и мира». В интервью Александру Грандацци Жаклин де Ромийи говорит, что красота греческого языка коренится в «свете греческих пейзажей». А сами греки, которые, впрочем, могли бы иметь совершенно иной взгляд на свою страну, говорят так: «Эта страна тверда как тишина. Она стискивает зубы. Здесь нет воды. Здесь только свет». Так пишет Яннис Рицос в своем сборнике «Ромиосини»[11]. Это поклонение эллинистической ясности уже обозначено в «Одиссее»: оно будет стоить жизни всему экипажу, который набросился на быков Гелиоса. При этом слово «гелиос» («солнце») никоим образом не изменилось за тридцать веков своего существования. Эта звезда светит вот уже миллиарды лет, и солнце, этот «высокоходящий» бог, как говорит о нем Гомер, не простит тот факт, что люди «дерзко [его] умертвили быков, на которых // Так любовался всегда [он]» (то есть, иными словами, алчно злоупотребили ресурсами Земли, эксплуатируя ее богатство и не принимая во внимание его ограниченность).

Рицос посылает подальше все, что сопротивляется свету, и делает это словами, которые наверняка понравились бы Гомеру: «Если свет мешает тебе, то это – твоя вина».

Свет обладает плотью, бархатистостью, запахом. Когда тепло, слышно, как он жужжит. Он кружится в деревьях и обнажает каждую скалу, выделяет рельеф, зажигает на море искры. Наверное, наукам следовало бы изучить те атмосферные, гидрографические и геологические феномены, которые дают греческому свету все эти свойства, эту мучительную прозрачность. Почему здесь как нигде море кажется грезой сверкающей тени? Почему кажется, что острова зарождаются вместе с рассветом? Неужели люди, воспевая несравненную мощь этого света, тем самым увеличили его яркость? Или стоит признать, что боги действительно существуют, и что все, что о них рассказывают, от Гесиода до Кавафиса, – это не сказки? Оружие в «Илиаде» всегда блестит. На щите Ахиллеса блестит «неистомное солнце». Доспехи отражают свет. И когда умирает или получает ранение какой-нибудь воин, «глаза его тьма окружает черная». Из этих световых ливней греки извлекли много уроков. Купаясь в этом золотом свете, они поняли, что пребывание человека на земле похоже на короткий промежуток между утром и вечером, во время которого все открывается нам; промежуток, который мы называем «день», и сложение этих дней образует человеческую жизнь.