Лето радужных надежд - [17]

Она быстро перебрала два конверта с фотографиями, не нашла ничего «для потомков» и переложила конверты в стопку «в топку». Достала пачку фото, перетянутых резинкой. На первом фото были посиделки под гитару сорокалетней давности, на втором – то же самое. Майя уже собиралась отправить всю пачку на выброс, но тут внимание ее привлекла фигура на краю снимка. Небрежная поза, красивая львиная голова, спокойный взгляд… Казалось, ничто не может вывести его из равновесия. Юрий. А на другом конце снимка – Толя, ее муж. Руки сцеплены, губы иронически кривятся. Слушает того, кто поет под гитару, но не слышит. Майя перевернула фотографию – на обороте стояла подпись синей шариковой ручкой: «1972». Конечно. Уже после злосчастного проигрыша Фишеру, обнаружения в багаже «Архипелага ГУЛАГ», после того как Анатолия перестали не только выпускать за границу, но и вызывать в Москву, после того как его по надуманному предлогу уволили из редакции шахматного журнала и ему пришлось найти себе работу – охо-хо, как зло шутит судьба! – во Дворце пионеров, в шахматной секции… Как положено спортсмену мирового уровня, он совершил свой прыжок с высоты безупречно. Вошел в воду чисто, беззвучно, практически не поднимая брызг. Скупо, впроброс сообщал о своих новостях друзьям и знакомым. Так гладко, будто его это почти не волновало. Бурю в своей душе он выплескивал только на Майю, но даже ей он никогда не признавался в том, как его ранило падение с шахматного пьедестала. Он мог взорваться из-за недосоленного супа, из-за того, что она забыла пришить пуговицу к его рубашке, из-за очередной фальшивой передовицы в «Известиях», или снова заводил разговор о том, что она попустительствует Дане, тот только паясничает да шляется по улицам с ребятами со двора, он скоро скатится на тройки, он лоботряс, он до сих пор не понимает, чем будет заниматься в жизни, а ему уже двенадцать, я в его годы!.. Майя защищала сына, переходя на крик, Толя перекрикивал ее, и они орали, пока он не останавливался. Рубил ладонью воздух, говорил: «С тобой бесполезно…» И уходил. А она знала, что оба они кричали другое. Он: «Я задыхаюсь в этом городе, на этой убогой работе, мой ум сморщивается, выпустите меня!» Она: «Поделись со мной своим горем, ты ведь говорил, что ближе меня никого нет, почему ты отгородился от меня, как от чужой?!» Его придирчивость и вспыльчивость злили ее, но по-настоящему ранило только его недоверие. И в какой-то момент в их компании появился Юрий.

Майя встала с пола. Хватит фотографий на сегодня. Она сгребла черно-белые и цветные снимки и вынесла их на балкон, затем отволокла туда пятилитровую стальную кастрюлю (все равно не варить ей больше щей-борщей). И прямо в кастрюле развела костер. Пламя колебалось под летним ветром, фотографии корчились, черно-белые головы лизал огонь, лицо Толи – любимого, единственного – обратилось в пепел, но это не страшно, он всегда с ней, в ее сердце; лицо Юрия – в которого она была так недолго (минуту по общему жизненному счету) влюблена – стало золой. И Майя почувствовала глухое удовлетворение.

Когда огонь съел все и угас, она на кухне сварила себе кофе, налила его в фарфоровую чашку с синими розами, выложила на тарелку купленное в кондитерской пирожное и стала аккуратно есть его, проламывая ложкой слои пористого бисквита и маслянистого крема. Маленькое преимущество умирающей в том, что не надо заботиться о фигуре.

И о чашке больше не надо заботиться. Прежде Майя ее берегла – единственную, уцелевшую от сервиза, подаренного ей матерью на окончание института. И берегла ту тарелку с парусником и надписью «Rigas», воспоминание об их с Толей первом путешествии – по Прибалтике, о том безоблачном счастье, о соснах и песчаных отмелях, о том, как он нашел на берегу неровный кусок янтаря, похожий на сердце, и отдал ей: «Дарю навсегда». Это и многое, многое другое, чем она обросла за годы, как шхуна со дна обрастает ракушками, – все это имело ценность лишь для нее самой, это невозможно было оставить в наследство – ведь они не поймут, им неизвестен смысл этих вещей, они не слышат ноты, которыми те звучат. А с собой она сувениры счастья не возьмет, увы. Значит – выбросить. Лучше пусть она, чем Даня или Степа. Разве что эту серебряную ложку с вензелем «АС» передать Степе. «АС» – Анатолий Соловей, да не тот, что был ее мужем, а его дед. Инженер, между прочим, был, Петербургский институт в одна тысяча восемьсот девяносто восьмом году окончил с отличием. Да, хорошая порода у Соловьев. Надо напомнить Степе про это.

Запиликал телефон. Это звонила Соня, старая подружка. «Заскочу к тебе?» Ладно. «Через полчаса!» Пока еще оставалось время, Майя пошла разбирать книги. Степа ей говорил, что «бумагу сейчас уже никто не читает», что у него в планшете – тридцать тысяч книг. Богдан сейчас вряд ли интересовался чем-то, кроме деловых новостей. То есть в лучшем случае ее библиотеку сбагрят всю без разбора какому-нибудь букинисту, а в худшем – вынесут на помойку. Да, жаль, что с собой не возьмешь. Ее бы, пожалуй, очень успокоило, если б она могла поверить, подобно древним египтянам, что в посмертие можно забрать с собой своих коней и волов, золотые браслеты, шелковые платья, притирания и благовония, фотоальбомы и чашку с синими розами. Но ее попросят оставить весь багаж у входа.