Лето никогда - [9]

Обнадеженный Дьявол затараторил:

– Но не крикнула и голова…

Малый Букер отключился. Он давно уже выучил наизусть жизнь Артема Ароновского. Букер опустил лицо в ладони и начал думать про родительский День. Процедуру мнемирования окружала тайна, взрослые о чем-то не договаривали. Правда, самого ее существа никто не скрывал, и Букеру с удовольствием готовился заглянуть в погреба отцовской памяти. Большой Букер нередко вызывал у него чувство досады, потому что любил разглагольствовать на отвлеченные темы, непонятные Малому Букеру. Он, как только что сделал сам Букер, часто отключался от земных материй и уносился куда-то, раздражая сына заумными рассуждениями. Они могли быть ответом на любой невинный вопрос Букера, и тот не понимал, зачем так сложно объяснять простейшие, по-видимому, вещи. Однажды он спросил о времени, спросил просто так, для поддержания разговора, чтобы лишний раз убедиться в существовании прочной связи между родителем и сыном; ему плевать было на время, он искал внимания, которым и так не был обделен, но хотел получить новое доказательство папиного участия, папиной заботы – так, объевшись печеньем, берут из вазочки еще и еще. Что может быть проще? Ответь отец, что время – это будильник, Малый Букер был бы совершенно удовлетворен. Он даже, помнится, бормотал про себя: «Только не нуди, папа, не надо показывать, какой ты умный, я знаю, я спросил просто так, это проверка на вшивость, понимаешь? « Но папа, конечно, не понял. И заговорил о времени.

Время субъективно – так сказал папа десятилетнему сыну, не больше и не меньше. Запоминаются лишь отдельные моменты. Если представить личное время в виде термометра или столбика диаграммы, то запомнившиеся события могут быть на отметках 2 и 7. Все остальное не запоминается, как бы не существует. Но прочие люди помнят совсем другие моменты – 5 и 8, и так далее. Из общих времен складывается одно, ибо люди – единое в корне. В те мгновения, когда время творит воля окружающих, заполняя его ценными личными моментами, человек, который в этом активно не участвует, простаивает и просто стареет. Если вообразить, что в мире остался всего один человек, то история может свестись к одному часу его воспоминаний.

Букер понял только последнюю фразу и думал теперь, запомнятся ли ему урок мужества, Миша, Леша, ужастики на сон грядущий, «бери ложку – бери хлеб», «Орленок», недосягаемый противоположный берег, до которого, как с удивлением выяснится во взрослые годы, можно за десять минут добраться на зауряднейшем автобусе; красная глина, вишневые на входе гнезда; отбой, опережающий закат, и многое другое. Удержится ли это в его памяти достаточно надежно, чтобы сохраниться в записи, которую снимут с него через несколько дней? Почувствуют ли его потомки вкус сливочного масла, которое он намазывал черенком вилки, погруженной предварительно в кипяток? Впитают ли сверчков и туманы, занозы и мостки, запретную станцию, заказанный пыльный райцентр, чьи злачные места посещали невиданные в городе краснолицые личности, привлекавшие тучи оводов; отметят ли бессменных квелых лошадок цвета собственных каштанов и впряженных в покинутые телеги?

Холодный диск опечатают и спрячут в специальный кляссер, чтобы, когда пробьет час, извлечь записанное и передать по наследству в эпоху, где самому Букеру, может быть, уже не будет места, где его подстрелит какой-нибудь кукушка, но для того-то все и задумано, ничто не должно умереть; никакая радость и никакая печаль не проживется зря; любые страсти рано или поздно найдут адресата и примут участие в будущем.

Через считанные дни Малый Букер разберется со временем.

Было приятно и жутко думать, что отцовский диск, хранящийся в мемориальном фонде, уже заказан и едет к нему, спешит в «Бригантину», чтобы поспеть к родительскому Дню. Первое, что сделает Букер – попытается опровергнуть отцовское рассуждение о времени. Не потому, что не согласен, вовсе нет, но из принципа. Он выдумает что-нибудь замысловатое, он так повернет слова, что Ботинок и вправду опрокинется на лопатки, и будет уважать, и…

– Букер!

Букер пришел в себя и увидел, что на него с жалостливым презрением смотрит Леша.

– Какое там мужество, – вожатый безнадежно вздохнул. – Тебя же голыми руками взять можно. Проснулся, очухался? Расскажи про подвиг Вали Репшиной.

Ладони Букера вспотели сквозь грязь. Язык его выручил: начал болтать, опережая запаздывающее сознание и уж конечно, ничего не прибавляя к столбикам и графикам памяти. Леша выслушал невеселую историю критически.

– Вареные вы все, – сказал он с нескрываемой неприязнью. – Не теплые, не холодные… Вдумайтесь, мелюзга, про что говорите! Девочка! С бантиками! Одна! Среди! И все-таки! Сама! И никто ничего! А после – ни звука! Ни слезинки!

Скауты, опустив головы, молчали. Кто-то чертил прутиком, кто-то украдкой чесался. Строения, природа, бронзовый Муций Сцеволочь – все застыло в неодобрительном благословении.

– Выкинуть все шашки к чертовой матери, – сказал Леша, глядя в небо и покачиваясь на носках. – Оставить одни зеленые. И не мучиться, не напрягаться – какие, на фиг, дела, какие достижения…