Лето на улице Пророков - [66]
— А как ей это удалось? — спросил Гавриэль.
— Не знаю, — ответила чистильщица ботинок. — Есть у нее такая сила. Эта Леонтин в наших местах слывет ведьмой, этакой чародейкой и ведуньей.
После первого недоразумения Гавриэль старался давать ей чаевые в строго установленном размере. Так же поступил он и сейчас, но она подняла на него со своей табуретки сияющие глаза и, улыбнувшись, сказала:
— Сегодня я вам разрешаю дать мне сколько вашей душе угодно, ведь сегодня же День всех святых!
— А что до отношения Кальвина ко всем католическим святым… — произнес один из двух прошедших по коридору господ.
За дверью, в промежутке между двумя вежливыми ударами, послышались шаги пастыря, столь значительного в глазах сестры-хозяйки. Будь она католичкой, а не гугеноткой, она, безусловно, назвала бы этого пастыря не «бесценным, великим и выдающимся», но «святым» человеком. Вместе с приближавшимися к двери шагами Гавриэль, казалось, услышал какой-то напев, словно человек за дверью напевал себе под нос мелодию песни, но не Песни Восхождения и не святого христианского гимна, а почему-то именно песенки «В роще на Гиват Ха-Шлоша», полюбившейся Гавриэлю еще в годы учения в семинаре «Эзра». Похожее наваждение уже случалось с Гавриэлем в ту ночь, когда он вышел на побережье и до его слуха донеслись звуки пения из залива. Тогда ему показалось, что он слышит мелодию песни «Тут, в стране отцов желанной, все надежды станут явью», и лишь когда он приблизился к сидевшей в лодке компании, ему стало ясно, что они поют широко распространенную в Карнаке народную песню «Это записано на небесах…» Тогда он был объят смутным страхом, но сейчас, уже зная, что все это лишь иллюзия, проделка его собственной фантазии, он развеселился и внутренним взором уже видел себя рассказывающим матери о странной истории, произошедшей с ним во французском городке Нуайон, к северо-востоку от Парижа. Тогда он работал грузчиком в большой транспортной фирме «Кальберсон» и нес посылку одному гугенотскому пастору, проживавшему в гостинице для священников. Через дверь он слышал, как знаменитый пастор вышагивает туда и обратно по комнате и напевает нечто вроде тихой молитвы своему Господу. Когда он приблизился к двери, чтобы постучать, его слуха достигла мелодия этой тихой молитвы, и вот — это, оказывается, не молитва, а песенка, да не просто песенка, а припев песни «В роще на Гиват Ха-Шлоша». Священник бродил себе по комнате и мурлыкал под нос песенку:
Мать посмотрит на него с состраданием, смешанным с негодованием, вздохнет и скажет:
— Ой, Габи, Габи, опять ты со своими восточными фантазиями! Скажи мне, пожалуйста, чем ты лучше своего отца, этого старого турецкого распутника! А чему же тут удивляться? Ведь ты кость от кости его и плоть от плоти!
Дверь отворилась, и священник протянул одну руку, чтобы взять посылку, а второю стал рыться в кармане, чтобы вытащить несколько монеток грузчику на чай. Когда пастор поднял голову, Гавриэль увидел под черной шляпой лицо маленького Срулика, Исраэля Шошана, своего старинного друга еще со времен начальной йешивы рава Кука и учительской семинарии под эгидой общества «Эзра».
Лицо маленького Срулика, внезапно выглянувшее из-под черной шляпы с тем же растерянно-боязливым и одновременно упрямым в своем бунте выражением, которое было присуще ему в последний год обучения в учительской семинарии, в период последних страданий безутешной любви к Орите, дочери судьи Дана Гуткина, вызвало у Гавриэля, вместе с шоком изумления, прилив веселья и нежности. На какой-то миг его радостный порыв был пресечен ужасом, объявшим маленького Срулика: сероватая бледность залила его ранее красные щеки и скулы, сильно выдающиеся по обе стороны от китайских раскосых глаз за стеклами больших очков. Он пошатнулся, налетел на стол и вцепился в его край одной рукою, в то время как другая, все еще сжимающая монеты, которые секунду назад он собирался дать на чай грузчику, словно прикрывала его глаза от представшего перед ним грозного видения.
Придя в себя, маленький Срулик промямлил что-то о современном человеке, несущем свой современный крест, крупными буквами отпечатанный у него на спине, а Гавриэль снова расхохотался и воскликнул:
