Лето без каникул - [26]

Игорь нехотя вернулся к переправе. Он стоял неподалеку от лодочных мостков и безучастно наблюдал, как ребята несли весла, снимали замки, вычерпывали с днищ дождевую воду. И, чтобы не оказаться рядом с Русаковым, он последним прыгнул в лодку.

А над рекой уже слышалась команда Русакова:

— Построиться в кильватерную колонну… Через пороги идти правым берегом.

И лодки тронулись в путь. Конечно, с песнями. Как не петь на воде!

Они миновали пороги и за речным коленом причалили к пологому, поросшему ивой берегу. Вскоре близ зарослей вспыхнул костер. Пламя вспыхнуло в воде, словно поджигая берег, и еще более сгустило ночь за отсветами огня.

— А здорово все-таки этим браконьерам попало, — сказал Илька. — Больше не сунутся.

— Иван Трофимович, что же теперь всей этой компании будет? — спросил Игнашов.

— Вы желаете мести, ребята?

— Не мести, но по закону.

— Ах, закон! — Иван Трофимович понимающе переглянулся с Игнатом Романовым, прикурил от уголька. — А ведь у Васьки Про́цента в колхозе мать. И еще в соседях три сестры, два брата, восемь племяшей. А еще Егор Недовесов, Никодим Васильев, Еремей Антонович… Правда, они не колхозники, но и у них родня. Дядюшки да тетушки, братовья да кумовья. Подумать надо. Одного под суд отдашь, десятерых заденешь.

— Так, может, не надо было с ними связываться? — спросил Илька. — Отдать бы невод тихо и спокойно.

— И незачем было нам под весло лезть, — сказал Игорь.

— Ну нет, — ответил Русаков, — Ваську Про́цента надо было проучить.

— А родня?

— Тебе спасибо скажет. Пусть знает Васька, каково по дачам разъезжать да чужой рыбой пользоваться. А суд — другое дело! Суд и родню позорит. Как, Игнат Романович, согласен ты со мной?

— Ежели за все всех судить, и судить будет некому.

И переглянулись, хорошо поняв друг друга. Мальчишки! Все они еще мальчишки. Ликвидировать, уничтожить, подрезать под корень. А из ничего ничего не выжмешь. Когда колупаешь болячку, она лишь разрастается. А она должна отпасть, отсохнуть, потому что здоровое тело перестало ее питать. Собственниками нас делает бедность. А будет обилие — собственность станет бременем.

Русаков поднялся, взял охапку хвороста и бросил в костер. Искры вместе с дымом взлетели вверх и рассыпались по сторонам, и чем-то все это напомнило Русакову его беспокойные думы. Как сделать, чтобы ребята полюбили свою землю! Мысли простые, но кто ответит на них?

Они сидели у костра, и от дыма, стелющегося над берегом, от искр, взлетающих к небу, от всей этой летней ночи, когда все вокруг далеко-далеко видно, каждому представлялось то, что ему хотелось видеть, и у каждого возникало что-то свое, близкое, охватывающее сердце и радостью и грустью.

И вдруг Игорь, повинуясь каким-то смутным своим ощущениям, спросил:

— Ребята, а что, если нас вызовут завтра в правление и скажут: кто хочет — оставайтесь в колхозе, а нет — поезжайте учиться, работать на заводе? — Он взглянул на Русакова. Ребята молчали. Словно ничего не слышали. — Что же вы молчите, ребята?

Игорь не заметил, как рядом с ним поднялся Игнашов. Юрка испытующе взглянул на Русакова.

— Иван Трофимович, можно говорить начистоту?

Русаков кивнул. Но Игнашов медлил.

— Тогда прощайте, Большие Пустоши! — И рассмеялся негромко. — Эх, если бы все было именно так! Но Шеломов просто неумно острит.

— Ты прав, Юрка, — проговорил устало Игорь. — Пришла в голову мысль, вот я и спросил. — И сказал Русакову: — Вы меня извините, Иван Трофимович…

Было уже поздно, когда они вернулись в Большие Пустоши. У причала Русаков задержал Шеломова.

— Я тебя не узнаю, Игорь.

— А может быть, плохо знаете?

— Я хочу, чтобы ты знал одно: колхоз не будет неволить вас. И не потому, что забочусь о тех, кто хочет уйти из Больших Пустошей. Я думаю о тех, кто хочет остаться, работать в колхозе…

— Что-то неясно, Иван Трофимович.

— Придет время — поймешь.

Наталья Захаровна ждала сына на крыльце. Весь вечер она только и думала о том, что же случилось такое у него? Больше всего она боялась скрытности сына. И не заметила, как он открыл калитку, вошел во двор и остановился у крыльца. Она словно очнулась от ночной дремы…

— А, это ты, Игорь? Садись.

Он присел.

— Рассказывай.

Он молчал.

— Думаешь, я ничего не вижу? Плохо, когда беда приходит к человеку. Но когда он ее таит в себе, все равно что две беды в нем! Что у тебя стряслось?

Он по-прежнему молчал. С чего начать? А если просто без предисловия? Он герой, который всех обманул.

— Не веришь, мама! А ты подумай! Как нехорошо получилось… Ведь почему я пошел работать в колхоз?.. — Он не договорил.

— Да ты что, плохо работаешь?

— Не в том дело.

— А в чем же еще?! — выкрикнула мать. — Ты мне голову не дури. Она и так кругом идет. Ступай лучше спать. — И сама поднялась. Но от порога вернулась к Игорю, постояла, словно что-то обдумывая, и ее лицо смягчилось, стало озабоченным, и именно поэтому Игорь понял, что в эту минуту до нее дошли его слова. Опустив руки, она тихо спросила:

— Что же делать теперь, Игорь? А может, мне к Ивану Трофимовичу сходить, объяснить все ему?

— А что объяснять? Отец сколько лет не помогает, сиротами стали… Чтобы потом все указывали на нас — вот они, брошенные!