Лето бабочек - [86]

– Я не могу, – сказала я смущенно. – Ну, правда.

– Я настаиваю.

– Ну, тогда спасибо. Я согласна. Во-первых, не мог бы ты…

– Сходить с тобой и убедиться, что он жив? – Эл встал, поставил стакан на край стола. – Полагаю, нам и правда следует убедиться, что тебя не разыскивают за убийство. Послушай, я правда очень рад, что ты пришла сюда.

– Я тоже, – сказала я.

И мы посмотрели друг на друга, оба немного затаив дыхание, и я увидела, как у Эл поднимается грудь и немного покраснели высокие скулы. И я подумала, выглядела бы я так же, если бы кто-нибудь увидел нас на лестнице. Этот кто-нибудь точно бы представил себе разные неприличные вещи, и я почувствовала стыд и нечто еще. Не могу объяснить всех своих эмоций. Я трусиха.

У паба, где мы с Эл время от времени выпивали, на мощеной улочке напротив старых конюшен хозяин поставил доску, на которой написал мелом:

Не смотри так важно Перси Наффингз

На то, что еще не случилось,

Зачем беспокоиться о завтра,

Живи сейчас.

Тем летом я была такой. Пыталась притвориться, что ни о чем не волнуюсь. Эл все еще был убежден, что грядет война, и напоминал мне о нашем пари. «Брошь твоей матери будет моей в октябре. Тебе лучше показать мне ее сейчас, чтобы я смог ее оценить».

Единственным результатом моей встречи с Борисом было то, что Ашкенази, к моему удивлению, были недовольны моим поведением с ним. На самом деле Миша почти рассердилась на меня.

– Ты могла его убить. Он наш друг. Он нужен нам, – все, что она сказала, надменно отворачивая голову, что раньше мне казалось очаровательным.

Я думала, они пытались доказать, что это моя вина. Многие мелкие аспекты лондонского поведения сбивали меня с толку, не в последнюю очередь это: после того как я пережила нападение, я сама фактически свела все к собственной дикости. Я сказала себе, что меня никогда не учили причесываться или подкручивать ресницы, я не был создана, чтобы быть ласковой, милой куколкой. Так что это явно действовало на Бориса, как красная тряпка, и значит, я была виновата.

Я спала в квартире Эл, на диване или в кровати – у нас была очередность. Я продолжала оставаться у Ашкенази, когда знала, что в тот вечер у них не будет компании, хотя боялась, что Борис может появиться или что они будут ругать меня. Я мало что знала – кроме того, я действительно любила их компанию. Я жарила курицу, Михаил смешивал коктейли и рассказывал мне о русских зимах, или о том, как он видел однажды, как приманенный бурый медведь убил человека в Санкт-Петербурге, или о том дне, когда он встретил Мишу, катаясь на коньках по замерзшей Неве. Она включала радио, сканировала эфир на джазовые мелодии или читала нам свое последнее стихотворение, и они спрашивали меня, что я делала с Эл, что мы видели. Они спрашивали меня о доме, о Кипсейке. Они были как сороки, перебирающие все подряд, чтобы найти яркие побрякушки. Но больше всего мы просто болтали, болтали и болтали – с ними всегда было так легко. Иногда Эл спускался вниз и присоединялся к нам, и мы сидели до глубокой ночи, споря обо всем, но обычно в конце ночи я возвращалась к Эл в квартиру. Там я чувствовала себя в безопасности.

Мы больше не видели Бориса до конца лета. После нескольких недель молчания насчет того, что случилось, Миша почти случайно упомянула, что порез на его голове, от того, что он тогда упал, все еще болел и что Джинни, его жена, от него ушла. Я была рада за Джинни, у которой были мягкие серые глаза и сладкий, низкий голос, и вообще она не должна была выходить за такого человека, как он. Я восприняла это как форму примирения и, возможно, даже извинения от Миши, хотя в глубине души я была уверена, что это не так. Миша так и не признала, что она была неправа.

Если я не была с Ашкенази, я шла наверх и ждала Эл, читала или пыталась написать замысловатый роман об истории моих предков, Нины и Карла II, который я начала в припадке творческого энтузиазма и из которого, как я все больше убеждалась, ничего не выйдет. С тех пор как я приехала в Лондон, у меня ничего не получалось, в реальной жизни все было интереснее.

Потом раздавался щелчок в замке и низкий, счастливый голос Эл:

– Тедди? Ты здесь?

Я вскакивала с дивана или кровати, пытаясь не показать, насколько я взволнованна: в Эл было что-то классное, несмотря на все это мальчишеское, восторженное обаяние. Я всегда была собой, но я хотела быть лучшей версией себя в те совместные вечера. Я знала, что Эл любит эклеры с ириской, может съесть целый пакет. Мне нравились мятные конфетки, поэтому мы покупали друг другу бумажные кулечки у старого кондитера за углом. Эл предпочитал кошек, а не собак – кошки были городскими существами, как и Эл. И дети, и семьи, и побережье – каникулы, семья, сладости, все повседневные вещи были для меня захватывающими и дико волнующими, хотя с самого рождения я ни о чем таком не мечтала, спала на дубовой кровати под шелковистым ковром, где меня ждала горничная, в поместье, которое однажды станет моим.

– Я здесь, – отзывалась я.

– Пойдем со мной, Тедди, – говорил Эл. – На Спиталфилдс-Маркет есть женщина, которая продает артефакты Джека-Потрошителя за шиллинг.