Лето бабочек - [80]

Миша и Михаил были русскими, но бежали в Вену во время революции. Они не были большевиками или коммунистами как таковыми. Я никогда не слышала, чтобы они говорили о политике, кроме обычных проблем, которые интересовали нас всех в те дни. Они переехали из Вены в Лондон, который к тому времени стал столицей художественного самовыражения, так как Вена и Берлин были под нацистской оккупацией, а Париж нервно оглядывался через плечо. Вскоре я узнала об их прошлом, о Мише, которая была избалованной дочерью белогвардейского капитана русской армии – она была в Зимнем дворце в Санкт-Петербурге, – и о неопрятном юноше, которого она встретила на катке, в возрасте четырнадцати лет, и мгновенно влюбилась в Михаила, сына первых богемских большевиков. Я узнала о том, как они втайне поженились, и об их жизни в Санкт-Петербурге до революции. Чего я так и не узнала – так это об их жизни после побега из России. Они говорили только о своей родной стране, а не о Вене. В Лондоне они жили уже четыре года.

Для меня, привыкшей к порядку и идеальной тишине, их жизнь казалась безумной. Я приходила каждое утро и находила Михаила, спящего за большим столом, уткнувшись лицом в кучу окурков, рядом с беззвучно поворачивающимся граммофоном, и вокруг него несколько гостей спали на стульях мертвым сном: я никогда не знала, откуда они взялись, но все они были явно свободны от работы, которая требовала появляться где-то рано утром. Большинство из них были очень дружелюбны, хотя и неразборчивы; часто они говорили только по-русски, или по-гречески, или на хинди (меня об этом предупреждали, поскольку я сама не знала этих языков). Я готовила им кофе на плите, а Михаил кричал мне, что в его чашке не хватает сахара. Ночью люди толпились в квартире, пили водку и херес, который Миша очень любила. Один из их друзей, довольно неприятный скульптор и профессиональный пьяница по имени Борис, имел губную гармошку и играл неожиданно красиво – когда бы я ни слышала этот резкий и сладкий звук после, он мгновенно и мучительно напоминал мне о том лете, о счастливой невинности его начала.

Через пару недель мне уже казалось, что я всегда жила там. Что-то было особенное в прекрасной Мише, ее меланхоличном очаровании, смешанном с тотальным прагматизмом, и в харизматичном Михаиле, с его приступами ярости и сумасшедшими планами. Эти планы привлекали любого, и человек, сам того не желая, становился их рабом. По ночам не было посетителей, и я думала, что смогу гулять по Лондону или просто спать, но вскоре стало ясно, что Ашкенази любят компанию. И еду. Им действительно нужен был кто-то для готовки; они по-детски нуждались в человеке, который бы о них заботился. Сначала я стеснялась, но вскоре привыкла к этим совместным вечерам, хотя иногда мне было странно, что они всегда хотели быть окружены людьми, чтобы кто-то их слушал, когда они выступают против Сталина, когда поют старые русские песни из своего детства, которые были очень мрачными, и говорят о книгах, которые они читают, о поэтах, которые им нравятся, пока пьют крепкий джин-мартини или джин с тоником. Они очень любили джин.

Когда погода наладилась, мы все чаще сидели в саду: Ашкенази, пепельница и хрустальные бокалы, наполненные джином, и я, спрятав под себя ноги, осторожно потягивая свой напиток и смеясь над их забавной, страстной, смешной беседой. Они бесконечно спрашивали мое мнение о всяких вещах – о поэтах, романах, музыке – и задавали вопросы (на которые я не отвечала) о моем детстве; они были очарованы теми скудными подробностями, которые я рассказывала им о Кипсейке. Они были без ума от английского общества. Вежливый внешний вид, любопытные привычки. Одержимость чаем. Выражения, используемые в окрестностях города («Следите за своей речью», подслушанное Михаилом в автобусе 38, очаровали их – и я не могла это объяснить) и в метро («Пожалуйста, высаживайтесь здесь»).

– Кто вообще в этой стране использует слово «высаживайтесь», Тедди? – вопрошала Миша, закручивая волосы за плечи и складывая руки, глядя на меня. – Тебе часто говорят «высаживайтесь»?

– Как вы будете сражаться с Гитлером? – говорили они оба. – Вы все слишком вежливые.

Я обнаружила, что мне нравятся «легкие домашние обязанности», так смутно упомянутые в рекламе. Ашкенази с пафосной благодарностью приняли мои услуги: они были удивлены тем, что газовые лампы теперь работают, что всю неделю есть хлеб, что у них чистые простыни. На самом деле, я работала для них скорее как экономка, чем как офисный клерк, но мне это нравилось. Дома у меня никогда не было таких обязанностей. Я знала об урожае и овощах и о каждом дюйме Кипсейка и о его истории. Но я никогда не занималась стиркой. Я не знала простейших вещей, таких как взбивание яиц или как жарить тосты, как переворачивать их лопаткой в нужное время. Я никогда ни на кого так не смотрела, как на Мишу, когда она готовила пельмени, немного улыбаясь, когда месила фарш, иногда весело, по-детски трогая меня за щеку ногтем с кроваво-красным лаком. Я никогда не готовила рисовый пудинг и не хранила молоко и масло в миске с ледяной водой, покрытой влажной тряпкой, выставленной снаружи в самой прохладной части сада, никогда не заправляла свою постель и тем более не имела понятия о галлонах кофе, которые я теперь варила каждый день.