Лето бабочек - [76]
Я также не учла разницу в ценах, и, катастрофически недооценив ее, мои двенадцать фунтов сократились до десяти шиллингов. У меня не было обратного билета. Я не могла продать бриллиантовую брошь – каждый ювелир, которому я ее предлагала, отказывался иметь с этим дело.
– Очень древний крест. Что это написано на позвоночнике?
– То, что любят, никогда не исчезнет. – Слова звучали нелепо, когда я произносила их вслух.
– Хм. Это хорошая штука, – сказал мне один из них – пожилой человек в крошечной лачуге у Грейс-Инн-роуд, с огромными пучками седых волос, торчащими из длинных ушей. – Где такой человек, как ты, это достала? – потребовал он.
– Это моей семьи, – сказала я, поднимаясь в полный рост. – Но мне она больше не нужна. Я хочу продать ее.
– Не верю ни единому слову, милая, – сказал он с удовольствием, оттолкнув брошь обратно по деревянному прилавку и понизив голос, смотря на мои грязные волосы, на мешковатые чулки, на грязную рубашку. – Ты ее украла. Я не принимаю краденое, поняла? А теперь убирайся. У меня приличный бизнес.
Было то же самое, куда бы я ни пошла – от окрестностей в аллеях Диккенсиана за Холборном до более состоятельных ювелиров в Ист-Энде, – и со временем мой внешний вид, столь важный для такого вида сделки, совсем пришел в негодность. Благодаря объявлению на доске в публичной библиотеке Мерилибон мне удалось найти общежитие для девушек в Блумсбери, где было полно актрис, официанток и тому подобных. Потом стало ясно, что некоторые девушки, наверное, не очень порядочные, но там было чисто и тихо. Единственным недостатком было то, что было негде мыться и денег на новую одежду не было. Я попыталась постирать твидовую юбку в треснувшей старой раковине в общей ванной, но это только усугубило ситуацию, юбка стала похожа на кусок ковра, с запахом конского волоса и пота. Я спала в своем шерстяном жилете.
Если я ела один раз в день, денег хватало на неделю. Я, как вы понимаете, совершенно не подготовилась к Лондону. Не знаю, вспомните ли вы ранее упомянутую тетю Гвен, но это наглядно иллюстрирует мимолетный характер роли, которую она до тех пор играла в моей жизни, как я вспомнила, что всегда могла позвонить ей, если у меня будут проблемы. Она была чересчур консервативна; ей никогда не нравилась моя любимая бабушка, вероятно, потому, что Гвен боялась всего, что лежало за пределами ее привычного мирка, а мою бабушку нисколько не волновало мнение других. Брюки на женщине были самым большим страхом для тети Гвен, и после моей второй поездки в Лондон, в возрасте двенадцати лет, мы с мамой часто со смехом вспоминали, с каким ужасом встретили продавщицу из Хэрродс, которая предложила показать некоторые из модных брюк.
– Немедленно уходим, Шарлотта! – закричала она, потянув за бархатный рукав мамы и поспешно уклоняясь от предлагаемых товаров.
Гвен вышла замуж за шотландского землевладельца, с которым познакомилась, когда жила вместе с мамой один сезон в Лондоне, летом, о чем моя мама говорила с отвращением – она ненавидела уезжать из Кипсейка. Но Гвен процветала в Лондоне, она встретила своего принца, который привязал ее к себе на два года, умирая от дифтерии и оставив ее в крошечном доме недалеко от Брук-стрит. Она так и не вернулась в Корнуолл. Я раньше не знала почему – но, как и в случае с Кипсейком, я поняла все немного лучше, когда оказалась за пределами его древних стен.
Я знала, что вспомню дом Гвен, если подойду к Мейфэр, но я была совершенно не уверена в том, как меня примут: к тому времени я уже начала немного чесаться, и она бы ужаснулась, увидев меня. И изначально, хотя мне это уже начинало надоедать, быть независимой было здорово. Потому что, хотя я и проводила свои дни, выставляя чашки в кафе, бесконечно записывая идеи для работы или сюжеты для романов, говоря себе, что должна попытаться, или просто складывала столбцы сумм, стараясь не прислушиваться к грызущему голоду, я была на свободе в этом волшебном городе. Я могла побродить по Национальной портретной галерее и весь день смотреть на Карла II. Могла свободно пролежать весь день в парке или прогуляться по Чаринг-Кросс-роуд, глядя на огромный парк развлечений, на молодых людей в новых костюмах и на лентяев, попивающих светлый эль в дверях, могла остановиться и смотреть столько, сколько хотела, на золотые огни театров и толпы людей внутри, и на чудо Лестер-сквер, где молочные бары работали круглосуточно, на освещенную неоном Империю с ее обширной рекламой. Когда я приехала, показывали «Иезавель», и там была огромная афиша с властным, злобным лицом Бетт Дэйвис, улыбающаяся длинной очереди, ожидающей шанса взглянуть на нее. Я посмотрела «Иезавель». Я влюбилась в Бетт Дэйвис и практиковала этот косой, высокомерный взгляд в грязном стекле общественных табличек и окнах телефонных будок.
Я была на дне, но не отчаялась. Я не могла рискнуть бросить все это и вернуться обратно в Кипсейк или пойти к своей тете и быть вынужденной жить жизнью, которую она хотела бы для своей племянницы, жизнью молодой аристократической дебютантки. Корнишская девушка, которую я знала, выходила замуж за улицей Святого Георгия на Хановер-сквер, когда я проходила мимо однажды днем – цветение апельсина, фаланга подружек невесты из шифона и шелка, проволочно-шелковые цветочные короны на сверкающих головах, мужчины, придерживающие цилиндры на игриво резком ветре. Жених, худощавый, покатые плечи, нервный; невеста безуспешно борется со своей кружевной вуалью на ветру. Они вдвоем удивленно поглядывали друг на друга. Это могла быть я, и я знала это, и знала, что мне повезло, что я избежала этой участи, пусть даже пока.
