Лето бабочек - [48]

Они ушли – сначала отец, потом за ним пошла мама, она кивала головой, – и я осталась одна с Джесси. Я поглядела на нее, потирая горящую щеку.

Ее глаза были наполнены слезами; она покачала головой.

– Ох, ты нас напугала, – сказала она, обнимая себя руками, тяжело дыша от подавленных эмоций. – Иди сюда, непослушная девочка, – она широко раскинула руки. – Иди ко мне, я так за тебя волновалась.

И хотя мне очень-очень хотелось побежать к ней, почувствовать, как ее полные руки обовьются вокруг меня, прижмут меня к себе, чтобы я могла порыдать у нее на груди, понять, что обо мне кто-то заботится, я осталась на месте. Я оскалила зубы и отвернулась от нее.

– Доброй ночи, – сказала я. – Оставь меня, пожалуйста.

Я знала, что превращаюсь в них, обращаюсь в камень, но я не знала, что мне еще делать, как еще выжить.

В тот день Мэтти выгнали из деревни.

Я гуляла по нашим землям с Талботом. Он все время шел очень быстро, и я спотыкалась в попытках его догнать, широко шагая – я была высокая не по возрасту, но мне все еще было одиннадцать, – и он поворачивался и бормотал: «Здесь земля невспаханная, верхний слой плохой. Надо будет снова засеять через пару лет». Или, у шахт к северу от реки, по направлению к северу полуострова: «В прошлом году в пожаре погиб парень. Надо следить, чтобы тележку смазывали каждую неделю. Не забудь напомнить в следующий раз, когда придешь».

Когда мне было двенадцать, мама снова забрала меня в Лондон. Мы, как и в прошлый раз, остановились у тети Гвен. Меня отвели в Харродз, чтобы снять мерки для одежды, а потом в Лондонский зоопарк смотреть слонов, и в Цирк Пиккадилли, чтобы посмотреть на огни. Но поездка была также организована затем, чтобы я осмотрела наши владения в Лондоне, в Блумсбери и Кенсингтоне, с Талботом. И вдобавок я провела много часов, стуча каблуками в комнате ожидания на Харли-стрит, когда мама ходила к своему доктору. Мама не была крепкой. Она потеряла еще одного ребенка прошлым летом, и Джесси сказала мне, чтобы я была с ней вежливой. «Не трогай ее и не обнимай. Она не игрушка».

Мне хотелось рассмеяться: я не прикасалась к маме несколько лет, лишь иногда целовала ее в щеку.

Сидя в поезде на пути домой, мы с мамой молча читали.

После того как мы пересекли мост Тамар, Талбот сказал: «Ажиотаж спал. Скоро мы продадим недвижимость в Лондоне, я думаю. Цены на землю снижаются. Не хочу обременять нас бесполезными вещами. Мы больше не будем туда ездить».

Он мог бы с таким же успехом говорить на русском; я его не слышала. Потому что я знала, что вернусь в Лондон, так или иначе. До этого я была там несколько раз, но в этом путешествии я больше не была ребенком, и для меня Лондон был – и остается – жизнью, всей жизнью в одном прекрасном месте.

Я всегда любила Лондон, но в этот раз он показался мне новыми небесами, миром, далеким от моего собственного. Шум, движение машин, лошадей, люди, которые кричали и окликивали тебя, когда ты проходил мимо! Наряды и чепчики леди, красота и великолепие всего этого! Мужчины у отелей в цилиндрах и с галунами на плечах, которые прикасались к шляпам и открывали для вас двери, как будто вы принцесса! Золотая отделка на всех зданиях, рекламные плакаты, нарисованные на стенах, предлагающие продукты от сифилиса, печени и подагры, автобусы с жесткими кожаными сиденьями, на которых вы жестко подпрыгивали на бугристых дорогах, держась и еле переводя дыхание… и воздух, наполненный восторгом и энергией жизни, повсюду, куда бы мы ни пошли. Однажды днем, на обратном пути к дому тети Гвен из Грин-парк через Мэйфер, мама свернула не туда, и мы оказались на Шепперд-Маркет, где женщина в шелковом пеньюаре стояла на балконе публичного дома, облокотившись на перила, смотря на нас. На ней был накинут вишневый кардиган с большими карманами и стягивающим шнурком. Ее губы и щеки были красными, а тело выглядело так, как будто в какой-то момент одна из его частей выпадет из одежды. Я стыдливо ей улыбнулась, и сердце мое колотилось, когда я подумала, почему она там оказалась, а мама схватила меня за локоть и утащила вниз по аллее.

– Не смотри, Тедди. Это отвратительно, – сказала она, сама гневно озираясь на краснощекую, пышногрудую богиню, которая спокойно глазела на нас сверху.

Мы застучали по старым ступеням, выводящим из той улицы. Скоро мы были в безопасности на Беркли-сквер, и мама смогла снова спокойно дышать.

– Кто была та женщина? – спросила я ее.

– Та, которая продает себя мужчинам, для секса, – ответила она.

Моя мама редко теперь принимала участие в моей жизни, но она никогда мне не врала. В двенадцать лет я в первый раз услышала слово «секс» или, по крайней мере, вообще узнала о нем.

* * *

Когда мне было пятнадцать, моя гувернантка, мисс Браунинг – к тому времени ставшая мне родной, – уехала. Она была вынуждена вернуться обратно в Дербишир из-за болезни одного из родителей, и ее никем не заменили. Из тех многих часов, которые мы провели в библиотеке отца, я до сих пор помню очень многое, чему она меня научила, хотя я едва могу вспомнить ее лицо: кажется, у нее были светло-рыжие волосы. Интересно, что с ней потом случилось. Она была добра ко мне и смеялась смешно и тихо, напоминая мне соню. Однажды я сопровождала ее на репетицию двух кантат Баха в соборе Труро, но об этом узнал отец, и ей приказали, как мне потом рассказала Джесси, больше не брать меня на такие мероприятия.