Лето бабочек - [43]

Но осенью 1926 года все изменилось, навсегда. Мы с мамой уехали к тете Гвен в Лондон. Для меня это был огромный подарок: мне было семь лет, и я уже достаточно подросла, чтобы считать себя юной леди. Некоторое время мы жили там, примерно шесть недель, а может быть, два месяца.

Когда мы вернулись, Турл встретил нас у проезда Хелфорд на лодке моей мамы, ее любимом «Красном адмирале». Ему ужасно понравились мое новое парчовое пальто с красивыми эполетами и шляпка в тон.

– Вы совсем выросли, мисс Парр, – сказал он. – За эти недели в Лондоне. Я вас еле узнал.

Мне было безумно приятно. Он усадил нас, а сам отправился на другой лодке, гребя впереди. Я, как обычно, была Первым помощником капитана, помогая оттолкнуться от берега и вскочив в лодку в последнюю секунду.

Когда мы отплыли, мама сказала:

– Мне нужно кое-что тебе сказать, Теа, дорогая.

Я очень хорошо это помню: в тот момент моя счастливая жизнь изменилась. Я припала к носу лодки, смотря на реку, смотря, как солнце играет в прозрачной воде.

– Бабушка умерла. Несколько недель назад. Она болела, и она не хотела, чтобы мы знали. Ее уже похоронили.

Я не сразу поняла ее. Я помню соленый воздух, ласковый ветерок, как сладкий бальзам на моей коже после туманного Лондона. Я помню грациозные, плавные движения мамы, сжимающей в руках весло, смотрящей по течению, в направлении заходящего солнца, с отведенным в сторону лицом, так что я видела, как ее мягкие волосы завивались кольцами по всей голове.

Я сказала, подумав, что неправильно расслышала:

– Извини, мама, я не поняла. Кто умер?

– Бабушка, дорогая.

Я помню, как съежилась на носу лодки, как будто она ударила меня по лицу, оттолкнув от себя. Я не понимала, почему она на меня не смотрит, почему ее лицо такое холодное.

– Почему?

– Почему? Потому что она умерла. Потому что все умирают, даже самые любимые.

– Но разве мы не могли попрощаться с ней, мама?

– Это было невозможно, – все, что мама сказала в ответ. – Так было нужно.

– Но если бы я знала, я бы обняла ее, – сказала я. – Я бы обняла ее очень крепко.

Я с трудом могла себе представить, что ее больше нет дома. Что я никогда больше не услышу ее громкий, звучный голос, твердые шаги, не увижу, как она управляет всеми комнатами. Не увижу ее сияющее, нежно-розовое лицо и шоколадно-карие глаза, угольные, подернутые сединой волосы, потрепанную соломенную шляпу, красные, грубые руки, так не подходящие ей, прекрасной и активной. Каждая ее клеточка была полна жизни. Как же она могла так сильно заболеть, что умерла, а мы даже и не знали?

– Не понимаю… – начала я.

Мама резко перебила меня:

– Однажды ты поймешь, Теа, милая.

Она никогда не звала меня Теа: так меня называла только бабушка. Я придумывала, что бы у нее спросить, чтобы сразу получить ответ на все, что меня мучило.

– Тебе грустно?

– Да, мне очень грустно, – ответила мама. Она взяла весло обеими руками, уходя с рыбацкого маршрута, ведущего к морю, помахав туда рукой. – Очень, очень грустно.

– Тогда почему ты не выглядишь грустной?

– Потому что некоторые люди так могут. Они должны сохранять смелое лицо. Теперь она умерла, она ушла. Нам придется с этим смириться. – С этими словами она резко повернула влево, когда мы огибали устье, неслышно скользя по спокойной вечерней воде, пока не увидели Джесси, служанку, которая ждала нас с веревкой. – Смотри. Мы почти дома. И еще одно. Мы не должны говорить об этом с папой. Мы можем говорить о ней, но только когда будем одни. Поняла?

Я кивнула, готовая расплакаться, но я знала, что ей это не понравится. Я едва знала что-то о своем так часто отсутствующем отце, за исключением того, что он был грубым, раздражительным человеком, который выкрикивал приказания и плевался едой, когда она ему не нравилась. Теперь мне предстояло его узнать.

Так начался упадок моей мамы, и косвенно мой собственный.

Тогда я поняла, что она начала отдаляться от меня, потому что мне больше не разрешали расчесывать ее густые волосы цвета шоколадного бархата, и играть с ней на пианино, и слушать, как она читает долгими зимними вечерами в ее маленькой гостиной, моя голова в эти моменты больше не лежала на ее мягком колене, покрытом хлопковым платьем. Она часто уходила или сидела в своей комнате: меня одевала Джесси и она же мне читала. Турл катал меня на лодке, давал мне жевать лакричный корешок и говорил, что теперь я его Первый помощник капитана. Детям легче привыкать: сначала я это не понимала, но постепенно мне стало ясно, что мама меня больше не любит. Со временем я поняла, что те счастливые дни детства, когда бабушка была жива, были просто сценой какой-то картины, а не моей жизнью.

К тому же мне было на что отвлечься: Турл, и «Красный адмирал», и Джесси с Пен, и Дигби, моя маленькая собачка, которая повсюду за мной бегала. И еще я исследовала Кипсейк, место, где ты можешь зайти в любую комнату и попасть в другое время и место, где, казалось, за углом болтаются привидения, шепча что-то, пока я сплю, или ем, или читаю. Я никогда не уставала от этого места: секретные площадки, смотрящие в море, крошечные кабинеты, завешанные тяжелыми шелковыми гобеленами, викторианская детская, которой мы так и не пользовались – как и кроваткой, и старым детским набором, состоящим из деревянных кирпичиков, которые стали легкими и узорчатыми, изъеденные древоточцем. На лестнице висели портреты моих предков, давно позабытые, стояли двери, которые никогда не открывались, резные деревянные сундуки были набиты старыми платьями, которые не носили веками. Гравюры висели на ржавых крюках, спрятанные по углам.