Летняя королева - [4]

Мысли Жоффруа сочувственно обратились к Алиеноре и Петронилле. Семь лет назад они лишились матери и младшего братишки, умерших от болотной лихорадки. А теперь им предстояло потерять и любимого отца. Они такие беззащитные. Гильом побеспокоился об их будущем в своем завещании, оно будет определенным и, скорее всего, блестящим, но Жоффруа сокрушался, что девочки еще такие юные и не закаленные опытом. Он не желал видеть, как яркие создания испортит неприглядная правда жизни, но понимал, что это неизбежно.

Алиенора сняла накидку и повесила на спинку отцовского кресла. Покои герцога хранили его аромат. Отец оставил здесь все вещи – отправился в путь в робе из некрашеной шерсти, простых сандалиях и положив в котомку кусок черствого хлеба, как и полагается кающемуся грешнику. Сестры прошли несколько миль вместе с процессией, а потом вернулись в Бордо в сопровождении архиепископа. Петронилла щебетала всю дорогу, заполняя пустоту оживленным голоском и быстрыми жестами, но Алиенора ехала молча, а по прибытии домой ускользнула от всех, чтобы побыть в тишине.

Она обошла комнату, трогая то одну, то другую вещь: спинку кресла, украшенную резьбой с орлиным мотивом, шкатулку из слоновой кости с пергаментными свитками, маленький рожок и серебряную вазочку с гусиными перьями и стилями[2]. Остановилась рядом с его мягкой голубой накидкой, подбитой беличьим мехом. К плечу пристал один-единственный волосок. Подняла ткань и прижала к лицу, глубоко вдыхая аромат, ведь она отвергла отцовское прощальное объятие на дороге, сильно на него рассердившись. Она уехала домой верхом на Жинне и даже ни разу не оглянулась. Вместо нее отца крепко обняла Петронилла и отправилась в обратный путь с многочисленными пожеланиями, которых хватило на них обеих.

Глаза Алиеноры обожгли брызнувшие слезы, и она промокнула их накидкой. Потерпеть нужно всего лишь до Пасхи, а потом отец вернется. Он ведь и раньше не раз уезжал – только в прошлом году отправился на войну в Нормандию вместе с Жоффруа Красивым, графом Анжу, а ведь там было гораздо опаснее, чем на дороге паломников.

Алиенора опустилась в кресло, положила руки на подлокотники и представила себя хозяйкой Аквитании, отправляющей правосудие и принимающей мудрые решения. С раннего детства ее учили думать и править. Уроки прядения и ткачества, типичные женские занятия, служили лишь фоном для серьезной подготовки. Отец любил видеть ее в красивых нарядах и драгоценностях, он одобрял женские занятия и женственность, но в то же время обращался с ней жестко, как с сыном. Вместе с отцом она объезжала верхом просторы Аквитании, от подножия Пиренеев до плоского побережья на западе с их доходными соляными рудниками между Бордо и оживленным портом Ниорт. От виноградников Коньяка и лесов Пуату до холмов, зеленых речных долин и прекрасных сельских далей Лимузена. Она была рядом с герцогом, когда он принимал присягу своих вассалов. Многие из них были мятежными, несговорчивыми людьми, стремящимися только к собственной выгоде, однако и они признавали сюзеренитет отца. Она усваивала уроки, наблюдая, как он справлялся с ними. Язык власти состоял не только из слов. Он включал присутствие и мысль, жест и выбор времени. Отец освещал ей путь и учил излучать собственный свет, но сегодня, как ей казалось, она ступила на землю теней.

Дверь открылась, и в комнату вошел архиепископ. Он сменил роскошную митру на простую фетровую шапочку, а великолепное одеяние – на обычную коричневую рясу, подпоясанную простой узловатой веревкой. Под мышкой он держал шкатулку слоновой кости.

– Так и думал, дочь моя, что найду тебя здесь, – произнес мужчина.

Алиенора почувствовала легкую обиду, но промолчала. Нельзя же, в самом деле, отправить архиепископа Бордо восвояси, к тому же где-то в глубине души, терзаясь чувством одиночества, ей хотелось припасть к нему ничуть не меньше, чем к родному отцу.

Архиепископ опустил шкатулку на столик рядом с ее креслом.

– Твой отец просил меня передать тебе это, – продолжил Жоффруа. – Наверное, ты видела его, когда была маленькой. – И он достал из мягкой белой шерсти хрустальный кубок в форме груши, затейливо обточенный, как соты. – Герцог сравнил его с тобой – драгоценной и единственной. Отражая свет, он украшает все вокруг.

Алиенора судорожно сглотнула.

– Я действительно помню кубок, – признала она, – но очень давно его не видела.

Оба умолчали о том, что эту красивую вещь отец подарил их матери на свадьбу, а после ее смерти кубок убрали в соборное хранилище в Бордо и редко доставали.

Девочка взяла сосуд обеими руками и бережно поставила на стол. Свет из окна прошел сквозь хрусталь и рассыпал по белой скатерти радужные ромбики. Алиенора тихо охнула от неожиданного мерцания. Глаза заволокло слезами, она чуть не всхлипнула.

– Утешься, дочь моя. – Жоффруа обогнул стол и обнял ее. – Все будет хорошо, обещаю. Я рядом, я позабочусь о тебе.

Именно этими словами она всегда утешала Петрониллу, какова бы ни была суть дела; они действовали как бальзам на рану – залечивать не залечивали, но легче становилось. Она уткнулась головой ему в грудь и позволила себе поплакать, но через какое-то время отстранилась и подняла лицо. Кубок по-прежнему блестел в лучах солнца, и Алиенора поднесла к свету руку, чтобы полюбоваться цветными пятнышками на запястье: алыми, лазурными и фиолетовыми.