Летние учения - [2]

– Мы здесь проведем ровным счетом тридцать два дня. Обещаю вам много интересного и занимательного, новый опыт и незабываемые ощущения. И кстати… Никто здесь не будет вам ни еду готовить, ни мыльню греть, ни белье стирать, ни лошадей чистить, кроме вас самих. Имейте это в виду. У сеньоры Матильды получите белье и постели, посуду и провиант, а фураж и дрова в кладовых возле конюшен. Так что сейчас займетесь лошадьми и мулами, вам на это каждому не больше часа. А потом – за ключами к сеньору Валерио. И решайте уже между собой сами, кто завтра займется готовкой и прочим.

Конечно, и младшие паладины, и кадеты знали, что этакое «испытание» им предстоит обязательно, просто не были готовы к тому, что оно будет настолько, как бы сказать, всеобъемлющим. Впрочем, те, кто собирался в дальнейшем быть странствующими паладинами, отнеслись к этому философски. Они же первыми и направились в конюшни, а за ними и остальные. Кое-кто из кадетов, конечно, поныл о несправедливости и жестокости, но сотоварищи на это нытье только плечами пожимали: «мол, а что вы хотели-то». Что удивительно, но самые негодящие кадеты, Джулио и Карло, как раз и не ныли, а молча занялись своими лошадьми.

Вот только после конюшни и разбора ключей от комнат, когда паладины ощутили уже голод, вопрос о готовке и мыльне встал в полный рост.

Собравшись в большом мрачном зале второго этажа центральной квадратной башни, они грызли галеты из выданных им на сегодня и завтра сухих пайков и молча переглядывались, не зная, как подступиться к вопросу о том, как готовить, стирать и мыльню топить. Наконец, Маттео, сын нынешнего кьянталусского наместника, графа Олаварри, сказал:

– А собственно, почему мы так долго думаем? Ведь всё просто. Пусть готовят и стирают те, кто знает, как это делается. Например, Томазо, Ренье, Санчо и Хорхе. Они привычные.

Младшие паладины Томазо Белуччи, Ренье Магри и Санчо Эскамилья, а также кадет Хорхе Пескадеро возмущенно уставились на Маттео, но ничего не сказали. Они были селянскими детьми, и до сих пор (особенно Хорхе) несколько робели перед теми, кто носил знатную фамилию.

Зато Анэсти возмутился:

– Что? Умный какой. Хочешь на чужой шее выехать?

Анэсти не без оснований опасался, что если точка зрения Олаварри возобладает, то и ему тоже придется месяц на кухне вкалывать, потому как и он сам был незнатного рода, хоть и не поселянин.

Олаварри пренебрежительно махнул рукой:

– Ах, ну что ты, Луческу, я ведь рассуждаю с практической точки зрения. Кто к чему с детства привычен – тот пусть то и делает. Это же естественный порядок вещей.

Вмешался Жоан:

– Слушай, ты, практичный… А если я тебе сейчас люлей навешаю, потому как я к этому делу привычен и это естественный порядок вещей – ты согласен их от меня целый месяц отгребать?

И Жоан показал ему свой могучий кулак. Никто из младших паладинов не удивился: у Жоана с Маттео чуть ли не с первого дня были очень шершавые отношения, главным образом потому, что Жоан терпеть не мог его высокомерия, которое отпрыск Олаварри проявлял ко всем, кроме Робертино. Сам Жоан по общефартальским меркам относился к цвету аристократии, поскольку принадлежал к старинному и славному сальмийскому роду (Дельгадо стояли на пятом месте в длиннющем списке сальмийских донов), но, тем не менее, никогда не выказывал ни высокомерия, ни презрения ни к кому из тех, кто по рождению был из простых, и вообще считал это делом, недостойным паладина и дворянина. И не упускал возможности попрекнуть того же Маттео таким поведением. Маттео это неизменно бесило.

Маттео сморщил свой кьянталусский горбатый нос:

– Фе, как вульгарно. Сразу виден недостаток хорошего воспитания, впрочем, что с сальмийца-то взять, какое воспитание, когда два слова пристойно связать не могут. И чего еще от них ожидать, когда у них что дворяне, что селяне – одна порода, и та свиная.

Тут вскинулся Бласко:

– Что ты там про сальмийцев пропердел, жопа кьянталусская?!

Тонио придержал его за плечо:

– Тихо, Бласко, не надо… А ты, Маттео, извинился бы перед Жоаном и Бласко.

Но Маттео, известный своим мерзким характером (за каковой его не любили многие сотоварищи), уже завелся:

– Вот еще. Не мне тут извиняться, я-то непристойностей не употреблял и кулаками не размахивал.

Жоан и Бласко двинулись к нему, сжимая кулаки, к ним присоединился Рамон Гонсалес, тоже сальмиец:

– Ах так… ну тогда ты сейчас сальмийских угощений отведаешь на полную! Не унесешь еще!!!

– Сразу видно, что в Сальме дворяне и простонародье за одним столом едят, а под столом свиньи бегают, откуда хорошим манерам и взяться, – усмехнулся приятель Олаварри, младший паладин Дино Каттанеи, баронский сынок из Понтевеккьо, почти такой же высокомерный, как и сам Олаварри.

Эннио и Тонио вцепились в Жоана, Бласко за плечи схватили Анэсти и Алессио, а на Рамоне повисли Лука и Фабио, не давая броситься на Дино и Маттео. Впрочем, рты им не закрыли, так что сальмийцы красочно расписали, где и в каком виде они видали кьянталусское и понтевеккийское дворянство. Маттео и Дино в долгу не остались, и в изящных выражениях высказали предположение относительно происхождения сальмийцев. От этого Жоан и Бласко завелись еще больше, и даже обычно спокойный Рамон выдал длиннющую непристойную тираду в адрес Маттео.