Летние гости - [8]

— Гли, читает. Читает. Грамотный козел. Борода, как у архиерея.

— Чего вычитал-то, Вась?

Васька смотрел-смотрел зрачком-черточкой в буквы, потом, изловчившись, хватал газету и начинал сердито жевать.

— Ха-ха, не глянется! Не то пишут. Ну, ты же старый козел. Новое тебе не по нутру. Верно, верно, Вася, новое не всем по нутру.

Лохматый, злой, как нечистая сила, Васька мог ударить рожищами ниже спины, мог слямзить ярушник у зазевавшейся бабы, клок сена прямо из-под морды лошади, поднявшись на задние ноги, мог хладнокровно содрать пахнущее клейстером воззвание новой власти. Васькой стращали детишек. А теперь прошел слух, что Вятский совнарком арестовал козла за контрреволюцию и держит вместе с арестованными буржуями и ворами в подвале Крестовой церкви.

Чего только не навыдумывает контра.

В конце концов Филиппу надоело смотреть через окно, и он взялся мастерить трость из ухватного черня. Будет трость, он сумеет куда угодно сходить. И не так уж это стыдно, что в себя пульнул. Все-таки огнестрельное ранение, не чирей.

За этим занятием и застиг его внезапный стук в дверь. Решив, что идет кто-нибудь из знакомых, Филипп бодро гаркнул:

— Налетай, подешевело!

Но на пороге стояла совсем незнакомая пунцовая с мороза, яркоглазая девчонка в цыганском полушалке. Филипп онемело сполз с постели, поправил лоскутное одеяло. «Что еще за новоявленная икона?»

— Это вы! — сказала уверенно девчонка и окинула взглядом подвал.

— Я, — ответил он не очень твердо. — А кого надо-то?

— Тебя, то есть вас.

— Ну?

Он вдруг вспомнил, что в типографии хлопотала около него эта самая девчонка, а может, похожая на эту. Он подумал, что надо бы подать единственный стул, пригласить, чтобы села. А может, не надо? Стул-то качается, колченогий.

— Вот меня послали, товарищ Солодянкин, — сказала девчонка, — чтобы я за всех извинилась. Больно нехорошо тогда получилось. Метранпажа выбирали, да он отбрехался. Ну как ваше здоровьице?

Филипп не был злопамятным.

— Пустяки, скоро подживет, — небрежно проговорил он, словно ему самое малое десяток раз приходилось стрелять себе в ногу.

Девчушка постояла, осматривая жилище комиссара Солодянкина, и ему, пожалуй, впервые стало не по себе оттого, что живет он в подвале, из которого видно только ноги прохожих, что с настенного камышового коврика смотрят львы с глупыми мордами, что обои совсем пожухли, что старое одеяло засалено и он, как блаженненький, теребит из него куделю, вместо того чтобы пригласить девчонку пройти.

— Может, вам что надо… лекарства какие? — спросила наконец девчонка.

— Не, — сказал он. — Я вот тростку себе делаю. Пойду скоро. А то дел полно.

— А я тебя давно знаю, — неожиданно выпалила девчонка. — Еще у тебя мать приютская кухарка. Маня-бой.

— Ну? — удивился он.

— Вот те бог, — девчонка взмахнула рукой перед своим носом.

Филиппу вдруг стало просто. Девчонка-то славная, бойкая. С такой говорухой не затоскуешь.

— Много знаешь. Наверное, в гимназии училась?

— А как же, — нашлась девчонка, — в матренинской гимназии да вдобавок прачешный институт.

— Ученая, — похвалил он. — А чего ты стоишь? Садись!

— Да нет, идти ведь надо. — А сама расстегнула тесную в груди шубейку, села. Глаза смешливые, так и искрятся.

— Ты, поди, голодный сидишь? — И вытащила из кармана что-то завернутое в бумагу. — Это мамкины постряпушки. Ешь.

— Да нет, я не хочу. — Филипп вдруг увидел, что пресные ватрушки завернуты в воззвание. Разгладил его на столе. Так и есть, это. — Напечатали, значит?

— А как же. Тебе бы надо не к метранпажу, а к наборщикам. А то он развел канитель. Он у нас политик. На всех собраниях говорит.

Филипп помрачнел. Она вот знает, как надо. Ишь какая.

— Ну ладно, я уж пойду, — пятясь, сказала она. — Ты постряпушки-то ешь. А меня-то знаешь, как зовут? Нет? Тоня, Антонида, значит.

Она выскочила за дверь, и не успел Филипп опомниться, как, закрыв свет, постучала в окошко. Он видел только ее белые веселые зубы.

— Выздоравливай смотри!

«Ишь перепелка, — подумал он. — Наверное, всего лет семнадцать». Самому Филиппу зимой стукнуло двадцать. Но это был уже вполне серьезный возраст. После прихода Антониды ему как-то приятнее стало лежать. Было о чем подумать. Сначала ему показалось, что девчонка чудаковатая, потом решил, что она просто веселая. С ней он под конец не чувствовал никакой робости. Постряпушки принесла. Это уж от себя. И это наполнило его гордостью. Как настоящему больному гостинец принесла.

Филиппа все время мучило, что делается теперь в городе, поди, идет вовсю буча. Контриков полно. Мать рассказывала: бродят по улицам великие князья и господа из царской свиты. Чего их распустили?

А как-то вечером задребезжали в рамах стекла. Филипп понял: ударили пушки. Лихорадочно натянув на ногу разрезанный отопок, покрываясь испариной от боли, выскочил на улицу. Скорей к Капустину, а то… На пороге нос к носу столкнулся с Антоном Гырдымовым.

— Неужли мятеж?

Гырдымов осалил его по спине.

— Эх, ты… Это ведь в честь годовщины Февральской революции салют Курилов устраивает. А ты…

— А я думал — контра, — спускаясь обратно в подвал, сказал Филипп.

— Многие думали. А это нарочно устраивается. Чтоб буржуи страх имели. Козу, говорят, убило. Слыхал, теперь не совнарком у нас, а губисполком. В Москве, говорят, все хохотали: ну и мудрецы у вас в Вятке, под стать центральной власти название выбрали. Одна путаница от этого.