Летнее утро, летняя ночь - [39]

– Ну почему же, мы не…

– Да угомонись ты, – взмолился он, съежившись у нее под боком, как сморщенный младенец. – Спать не даешь.

Минут пять они молча лежали в потемках. Потом она отвернулась – похолодевшая, неподвижная, с плотно сомкнутыми веками. И прежде чем ей перестать на него злиться и уйти в сон, как в теплый ночной дождь, до ее слуха донеслись откуда-то издалека два трудноразличимых женских голоса.

«Я моему Биллу такие похороны устроила, каких в округе отродясь не бывало. Цветы? Море! Я прямо слезами обливалась. Сколько было народу? Весь город».

«Видела бы ты, как отпевали моего Лео. Он лежал прямо как живой, будто уснул. Много ли было цветов? Горы! Повсюду, повсюду! А народу!»

«Это что! Вот моего Уилла провожали так… Хор исполнил “Прекрасный остров Где-Нибудь”».

«А народу!» – «А цветов!» – «А пели как!»

Теплый дождь забарабанил ей по темечку. Она погрузилась в сон.

У меня есть, а у тебя нету!

Эгги-Лу не могла дождаться, когда же появится Кларисса, которая на большой перемене прибегала домой обедать. Кларисса, десятилетняя девочка с косичками, жила по соседству и во всем была ее соперницей.

Перегнувшись пополам, Эгги-Лу высунулась из окна навстречу солнышку и окликнула:

– Кларисса, поднимайся ко мне!

– Ты почему прогуливаешь? – крикнула в ответ Кларисса, досадуя, что ее вечная противница валяется в постели, вместо того чтобы изнывать на уроках.

– Поднимайся – узнаешь! – ответила Эгги-Лу и нырнула в кровать.

Кларисса взлетела по лестнице, размахивая связкой учебников, перетянутой сжатым в чумазом кулачке ремнем.

Эгги-Лу откинулась на подушки, закрыла глаза и, довольная собой, объявила:

– У меня кое-что есть, а у тебя нету!

– Говори, – насторожилась Кларисса.

– Захочу – скажу, не захожу – не скажу, – лениво протянула Эгги-Лу.

– Ладно, я пошла обедать, – бросила Кларисса, не поддавшись на провокацию.

– Тогда не узнаешь, что у меня есть, – сказала Эгги-Лу.

– Ну говори же ты! – рассердилась Кларисса.

– Палочка! – гордо объявила Эгги-Лу.

У Клариссы даже опустились брови.

– Что?

– Палочка. Бактерия такая. Микроб.

– Подумаешь! – Кларисса равнодушно помахала книжками. – Микробы у всех есть. И у меня в том числе. Вот, полюбуйся. – Она растопырила обе перепачканные пятерни, весьма далекие от стерильности.

– Снаружи – не считается, – возразила Эгги-Лу. – У меня-то микробы внутри, это совсем другое дело!

Наконец Клариссу проняло.

– Внутри?

– Бегают по дыхательным путям – папа так говорит. А сам улыбается как будто через силу. И доктор тоже. Они сказали, эти микробы обосновались у меня в легких и там проедаются.

Кларисса уставилась на нее как на великомученицу с темными косичками, у которой на фоне крахмальных простыней светится нимб.

– Ничего себе!

– У меня доктор взял эти микробы на анализ и посмотрел через специальный прибор – они так и кишели прямо у него перед носом. Понятно?

Кларисса так и рухнула в кресло. Ее личико залила бледность, но щеки вспыхнули. Превосходство Эгги-Лу явно вывело ее из равновесия. Рядом с этим достижением померкла даже бабочка-данаида, которую Кларисса с поросячьим визгом поймала у себя на заднем дворе, чтобы натянуть нос Эгги-Лу. Такой триумф стоял в одном ряду с выходным платьем Клариссы, украшенным воланами, нежными розочками и бантами. По важности он намного превышал родство Клариссы с дядей Питером, который умел выстреливать из беззубого рта коричневые плевки и ходил на деревянной ноге. Подумать только, микробы! Настоящие микробы, внутри!

– Вот так! – заключила Эгги-Лу, с похвальным усилием сдерживая свое торжество. – Я теперь вообще в школу не пойду. Ни арифметику учить не буду, ничего!

Клариссу будто оглушили.

– И это еще не все. – Самую главную новость Эгги-Лу приберегла на конец.

– Что там еще? – мрачно спросила Кларисса.

Эгги-Лу молча обвела взглядом комнату и уютно свернулась под теплыми одеялами. Через некоторое время она проговорила:

– Я скоро умру.

Клариссу так и подбросило в кресле, и ее волосы разметались в соломенном изумлении.

– Что?

– Что слышала. Я скоро умру. – Эгги-Лу со значением улыбнулась. – Вот так тебе, чтобы не воображала!

– Это ты сейчас придумала, Эгги-Лу! Врунья несчастная!

– А вот и нет! Не веришь – спроси у моих родителей или у доктора Нильсона! Они тебе скажут! Я скоро умру. И у меня будет самый шикарный гроб. Папа так решил. Ты бы слышала, как он теперь со мной разговаривает. Придет вечером, сядет вот в это кресло, где ты сидишь, и берет меня за руку. Мне его почти не видно, только глаза. Странные какие-то. И у нас начинается беседа. Он говорит, что гроб у меня будет золоченый, изнутри атласная обивка, настоящий кукольный домик. И кукол можно будет с собой взять, он обещал. А для моего кукольного домика он купит участок земли, и я там смогу играть без помех, вот так-то, Воображуля! Причем место будет высокое, чтобы я царила над всем миром. И вообще, и вообще, и вообще, я буду самая красивая и в куклы буду играть сколько захочу. У меня будет нарядное зеленое платье, как у тебя, и бабочка-данаида, и встретит меня не какой-нибудь там дядя Питер, а настоящий АПОСТОЛ Петр.

Кларисса сидела с каменным лицом, сгорая от нестерпимой зависти. У нее навернулись слезы, и она в нерешительности поднялась с кресла, не сводя глаз с Эгги-Лу.