Летчики - [7]

— Это что же? — спросил он весело. — Следы зеленой молодости?

— Да, товарищ генерал, — ответил лейтенант, покрываясь румянцем смущения. — Меня еще отец сек когда-то за это баловство.

В течение нескольких минут разговор шел о самых обычных для летчиков вещах. Зернов просмотрел маршрут и несколько изменил длинную красную линию, тянувшуюся на карте от аэродрома к вражеской переправе. Потом, исчерпав все деловое, он коротко и внушительно сказал:

— Помните, лейтенант Мочалов, ваш вылет на эту цель по счету четвертый. Переправу нужно разбомбить во что бы то ни стало. Сколько бы ни было «мессершмиттов», зенитного огня и прочей чертовщины — пробейтесь к цели. Не бросайте бомбы с большой высоты — пустое дело! Ниже трехсот метров тоже не снижайтесь. Запрещаю. Собьют как куропатку!

Генерал внимательно посмотрел на Мочалова. За долгие годы командирской работы он привык, провожая летчика в опасный полет, по его глазам, по интонации, с которой тот повторяет приказ, угадывать, с кем он имеет дело — с человеком твердым, уверенным в себе или с человеком неровным, колеблющимся. Лейтенантом он остался доволен. В ответ Мочалов кивнул головой, и его глаза заблестели тем особенным блеском, какой так свойствен людям порывистым, быстрым в движениях, горячим в поступках. Неожиданно серые глаза Мочалова потемнели, и, отводя их в сторону, он тихо, но твердо произнес:

— Если не разобью — врежусь!

Зернову показалось — юноша рисуется.

— Ну-ну, — сердито перебил он, — мне мастерство нужно, а не трюкачество. — Зернов еще раз пристально посмотрел на Мочалова и только теперь понял, насколько тот молод. Тронутые загаром щеки лейтенанта покрывал пушок, на носу лепились веснушки. Лицо юноши в эту минуту было по-особенному красивым. Раздулись от волнения ноздри тонкого заостренного носа, над переносьем почти сомкнулись густые черные брови. Волосы, выбившиеся из-под шлемофона, и глаза, широкие, серые, вдруг напомнили генералу о самом дорогом, о чем так тяжело было вспоминать. Генерал болезненно поморщился: «Как он похож на моего Ваську!»

Мочалов стоял выпрямившись, придерживая рукой планшет с картой.

— Разрешите идти? — обратился он.

Внезапное воспоминание о сыне заслонило перед Зерновым все окружающее. Сын Василий тоже был штурмовиком и погиб где-то на севере в суровую зиму ленинградской блокады, при малоизвестных для отца обстоятельствах. Зернов, тогда еще полковник, узнал об этом в один из февральских дней, направляясь из штаба в столовую. На пути кто-то обратился к нему и передал конверт. Командир дивизии увидел, что адрес с номером полевой почты части, где служит сын, написан незнакомой рукой, и заволновался, почувствовав недоброе.

Стараясь овладеть собой, он разорвал конверт, развернул вложенный в него листок. И запрыгали перед глазами буквы:

«Ваш сын, лейтенант Зернов Василий Алексеевич, на 68-м боевом вылете погиб смертью героя. Подбитый ЗА противника, он, по примеру Гастелло, врезался на своем горящем самолете в фашистский бензосклад. Мы глубоко скорбим…»

Дальше читать не стал. В тексте так и были оставлены штабные сокращения: вместо слов «зенитная артиллерия» стояли буквы «ЗА», вместо «бензиновый склад» было написано «бензосклад». Торопливо, будто опасаясь, что кто-нибудь через плечо заглянет в письмо и все узнает, он скомкал листок. Так и стоял на дороге, и офицеры, старательно козыряя, обходили командира дивизии. Шел снег. Косыми мокрыми хлопьями он падал за воротник шинели, а Зернов стоял… Стоял не сгорбившись, а еще больше выпрямившись, и только стиснутые в одну полоску губы да сузившиеся глаза под сединой бровей выдавали его бесконечное горе.

Давно это было, в самом начале войны. Но встреча с Мочаловым так остро напомнила тот день… Лейтенант продолжал стоять навытяжку. Он понимал, что генерал о чем-то задумался.

— Разрешите идти? — повторил он наконец.

Генерал будто очнулся. Порывисто встряхнул головой, потрогал воротник кителя, словно тот стал внезапно тесным, и быстро заговорил:

— Послушайте, лейтенант, отец ведь у вас или мать где-то остались, а вы с такой легкостью говорите «врежусь».

Зернов пытливо посмотрел на летчика. Заметил, как вздрогнули у того губы и морщинки сеточкой собрались под глазами. Очевидно, Мочалов никак не ожидал таких слов. Он растерянно опустил глаза.

— Никого у меня теперь — ни отца, ни матери…

— Где же они?

— Их в Бобруйске… фашисты, — глухо уронил летчик, не поднимая глаз, и Зернов не стал задавать больше вопросов.

— Время полета на сколько рассчитано? — спросил он, помолчав.

— На час двадцать, — доложил Мочалов. — Вернемся в девятнадцать двадцать. — И, желая поскорее уйти, он еще раз спросил: — Разрешите быть свободным?

Лейтенант ушел, а генерал углубился в чтение оперативных сводок, обдумывая боевой приказ на следующий день. На время это отвлекло его от размышлений о предстоявшем ответственном полете на штурмовку переправы.

Когда Зернов взглянул на часы, было двадцать пять минут седьмого. И сразу завладела сознанием пара «Ильюшиных». «Сейчас самолеты, по-видимому, приближаются к переправе», — подумал он. Закрыв на мгновение глаза, Зернов представил, как два зеленых горбатых штурмовика идут высоко над землей, то взмывая вверх, то проваливаясь вниз, совершают обычный противозенитный маневр. С земли бьют вражеские батареи, окружая самолеты белыми дымками разрывов; то справа, то слева проносятся огненные трассы пулеметных очередей. Генерал постарался представить лицо Мочалова, его глаза: «Очевидно, прищурил их парнишка, губы закусил от напряжения…»