Летчицы. Люди в погонах - [85]

– Вон сосед… Ветка набросал на танки, сетка натянул – маскировка готова. И лежат, покуривают, дым колечками пускают.

– Нам сосед не пример, – оборвал его Краснов.

– Солдата мал-мал жалеть надо.

– Вот именно! Кто нас пожалеет, если не командир, – сочувственно произнес Матисян, опуская вниз плутоватые глаза.

К ним подошел Сергей.

– Солдата уважать надо, товарищ Искендеров, уважать, – проговорил он. – А жалость – унижает человека. Кстати, соседей тоже заставили окопы рыть. Мы заканчиваем, они только начинают. Мы ночью будем отдыхать, они – работать. Вот так обернулась для них жалость командиров.

Матисян отозвался первым:

– Да мы что, мы, пожалуйста, если надо…

Сергей посмотрел на выполненную ими работу, подумал: «Могли бы сделать и больше», вслух сказал:

– Перекур не затянулся?

– Что вы, товарищ лейтенант! – воскликнул Искендеров. – Как мгновенье, мал-мал подымил, и перерыва нету…

– Они кончили курить и землю начали долбить, – проговорил Матисян, вздыхая, и первым спрыгнул в окоп.

За ним спустились остальные, стали кирками, лопатами углублять и расширять окоп.

Дроздов и Растокин слышали разговор солдат, комдив, видимо, сделал для себя какие-то выводы, потому что обеспокоенно проговорил:

– Слышал, сколько подбросили они нам вопросов? Есть над чем подумать.

Растокин и сам видел, что траншеи в некоторых ротах отрыты кое-как, подручных средств для оборудования огневых позиций не хватало. Конечно, это заметил и Дроздов, поэтому-то он и заспешил на свой командный пункт, чтобы отдать нужные распоряжения, поправить дело.

Когда комдив скрылся в лесу, к Растокину подошел Сергей.

– Хорошие у тебя ребята, – сказал ему Растокин.

– Не жалуюсь…

– А чего нос повесил? – Растокин заметил это сразу, как только подошел Сергей. – Учения волнуют?

Сергей опустил голову, поднял ветку, стал обрывать с нее листья. Размолвка с Катей тяжелым камнем давила на сердце. Он не раз собирался поговорить с ней, но обида заглушала желание.

– Нет, не учения. Другие заботы…

– Какие? – тревожно посмотрел на него Растокин.

– А, – Сергей махнул рукой. – Помогите перевестись в другой гарнизон.

– Да что случилось-то?

– Случилось… – Сергей досадливо отбросил ветку.

– Зря ты горячишься, – упрекнул его Растокин, не зная еще толком причину их ссоры с Катей, но предполагая, что серьезных оснований для этого нет.

– Лучше сразу… и концы в воду.

Растокин видел, что Сергей взволнован, и все же с заметной резковатостью сказал:

– Не кипятись. Ты ведешь себя глупо. Если даже что-то и произошло, умей быть великодушным, добрым. Ты же мужчина!

– Великодушным, добрым?! Ну нет… – он резко повернулся и ушел.

«Что между ними произошло? Почему он так расстроен? Может, против их брака Кочаров и Марина?» – терялся в догадках Растокин.

Возвращаясь на КП, Растокин остановился у окопа, где работал экипаж Краснова. Теперь это был уже вполне оборудованный, приспособленный для ведения боя глубокий окоп с ячейками и ходами сообщений. Танкисты окружили Краснова, что-то оживленно обсуждали. В руках Краснова была старая проржавевшая каска.

– Где нашли? – спросил Растокин.

– В окопе… – ответил Краснов, – и гильза в каске была. В ней что-то есть.

Ножом он вытащил из гильзы клочок пожелтевшей и потертой бумажки, развернул, прочитал:

«Дорогие мои Хадиша и Сабит! Я пока жив, здоров. Только что закончился тяжелый бой. И снова дикие шакалы идут в атаку. Нас осталось совсем, совсем мало. Фролов Иван да я… Но у нас есть пулемет и восемь гранат. Фрицы совсем рядом… Милая Хадиша, береги Сабита. Расти его смелым и храбрым. А главное, честным. Обнимаю. Крепко, крепко целую. Ваш Исмаил Абдулаев…»

Солдаты стояли тихие, молчаливые, и слышно было, как над ними шумели верхушки сосен.

– Исмаил Абдулаев, Иван Фролов, говорите? – переспросил Растокин.

Краснов еще раз пробежал глазами бумажку.

– Да, – подтвердил он и передал записку Растокину.

– Надо все это сохранить. Разыскать родных, близких, сообщить им.

– А у нас в части музей боевой славы есть, вот и поместим туда каску, гильзу и письмо.

– Я вам эти вещи верну, только покажу генералу Дроздову. Может, он их знает. Он у нас тогда командиром роты был.

Когда Растокин показал каску и записку Дроздову, тот сурово сдвинул брови, с раздражением сказал:

– Напрасно тогда погубили людей, по-глупому. Это было уже без тебя. Из полка приказали взять высоту – любой ценой. Сил у нас в батальоне осталось мало, огневую поддержку обещали, но не дали. С автоматами да с гранатами и полезли мы на эту высоту. А у них там минометы, пулеметы, огнеметы, даже пушки туда затащили… Ну и батальон наш уложили. Меня тяжело ранило в самом начале атаки, а то тоже остался бы там. – Дроздов в сердцах швырнул недокуренную сигарету. – А ведь как убеждали полковое начальство, что атака будет безуспешной, что ее надо тщательно подготовить, пополнить батальон людьми, дать танки, минометы, поддержать артиллерией… Комбата за тот бой разжаловали в рядовые. А он к концу войны Героя получил. Под Берлином погиб, два дня до Победы не дотянул. Храбрый и умный был командир. Да ты его знаешь, чего я тебе рассказываю. Так-то вот… Наказывать-то надо было не его, а того, кто на атаке настаивал. Комбат и в том бою дрался, как лев. Да с одними автоматами высоту ведь не возьмешь…